Егор Парфенов - Мой Совет

Если бы он стал председателем, то в ту же секунду вытер бы ноги о меня и мою идею. Уничтожил бы Новую демократическую политику, мое наследие и все то, что я считал светлым и правильным. Это осознание возникло, когда пропасть между нами была уже шире вод, разделяющих Штаты и Поднебесную.

«… ты — чудовище. Они тебя выберут, просто больше некого. Потом пожалеют, конечно. Но будет уже поздно. Благо, я не увижу, как ты разрушишь все, что мы строили. Но виноват в этом только я, не разглядел».

14 декабря, 2020

Это был карантин. На две недели меня вынули из жизни и выбросили в одиночество. Утешением было то, что не только меня. Кто-то со второй парты чихнул, и целый класс посадили. На две недели. Это был карантин.

На карантине можно только думать и ждать. Ждать и думать. О том, почему неделя начинается с понедельника, а не с субботы; о том, почему Двина течет на север, а не на юг; и о том… Где же я в этом потоке?

Для меня советы шли дистанционно. Я висел на стене, растянутый на два экранных метра. Моя исполинская голова громоздилась на моих исполинских плечах, а два моих исполинских глаза следили за смурфиками, пришедшими на заседание. Их вел З. Его класс не посадили на две недели.

На этом абзаце я сидел две недели. Он все не складывался и не складывался. На бумаге, не в голове. Это тяжелый абзац, абзац мучительный. Потому, что состоит из воспоминаний, которые не хочешь тревожить. Они заснули, и больше не плачут. Ну и Бог с ними.

Не будить — не получается. Вообще, проза прорастает из живота. Вся вкусная литература — брюшная. Но, чтобы она родилась, поэты выворачивают кишки на изнанку. Я, слава Богу, не поэт.

Воспоминания как сон. Не всегда чудесный. Часто ты лежишь и ждешь, чтобы на нос упала капля дождя, или грохнулась с полки книга. Ждешь, чтобы проснуться. Ждешь, когда тебя вытащат, ведь сам ты — там. А там ты не можешь сам.

Меня вытащил кот, прыгнув на голые коленки. Я, как полагается, сидел в трусах и пиджаке. Я сидел, а другой, колоссальный «Я», висел на стене. Растянутый на два экранных метра.

Я помню, как сидел в одних трусах и пиджаке. Как смотрел на смурфиков, пришедших на заседание. Его вел главный смурф — З. Он ходил гоголем там, где обычно петушился я. Но меня посадили на карантин. На две недели.

Я отстранился и стал наблюдать за муравьишками. Они копошились, спорили. А я вроде бы был, но меня не было. Все заботы на себя взял З. Он стал «председателем» на две недели. Эти недели изменили его, как и меня. Он убедился в том, что может, а я — в том, что тоже могу. Могу представить себя в жизни без Совета.

Муравьишки обсуждали сценку. С огнем в глазах они спорили том, на какой переменке ее реализовывать. Сценку. Не спектакль под руководством приглашенного режиссера студенческих театров, не организацию лицейской театральной студии, нет! Они хотели пятиминутную сценку. С картонными костюмами, или вовсе без них. Мой Совет хотел заниматься сценкой. Видимо, на нее я потратил полгода. Ради нее я пожертвовал подготовкой к экзаменам.

Я рассмеялся страшно. Все тридцать два моих исполинских зуба продефилировали на публику. Каждый пятый смурф написал мне в личку: «Егор, почему ты смеешься?!». Я не читал, мне было смешно. Я первый раз посмотрел на все со стороны. Посмотрел глазами тех, кто подписывал вотум. Мне сразу стало понятно все.

Все про себя — высокомерного командира потешных войск — Парфенова, уверенного в своей оловянной армии. Это было смешно. Как смешен коммунист-идеалист в совковых 80-ых, как смешон жирдяй из Бухенвальда. Нет, все-таки последний страшен. Последний вызывает омерзение. Ведь чтобы заслужить жирок там — нужно было служить. Служить нелюдям.

Моя «власть» была иллюзорна. Она была шутошна. Она была игрой, в которую мне надоело играть.

З., как и я когда-то, не понимал этой иллюзорности. Он пока не посмотрел на себя со стороны. Интеллектуально честно.

С Советом мне больше не по пути. Они хотят сценку, и как бы я ни старался, это невозможно изменить. В одиночку и за полгода уж точно.

Совету наплевать на меня, но не мне на него. И если я уйду сейчас — в эту самую секунду — что останется после? А я отвечу: все мои усилия уйдут в песок. НДП погибнет. А следом и Шефство с Лекторием. Потому, что З. не любит демократию, не понимает, как развивать Шефство и считает Лекторий моей вотчиной. А как поступают с вотчинами бывших?

О Лектории я расскажу, но позже. Это нереально важная для меня вещь. И полезная — в отличие от Совета — для других.

Я видел только один выход: уйти, но не дать З. стать председателем. Спасением стала бы элегантная рокировка.

Я нашел полную противоположность З. Ей стала компактная дерзость — чир-девочка из девятого. Она была волевая, но ветреная. Худший коктейль, но лучшего не было.

Она много говорила о мальчиках. И нарочито оголялась душою перед кем-попало. Она была больной, честно говоря. Больной самой редкой болезнью на свете — искренностью.

Почему я выбрал ее? По наитию. Как-то, сидя на карантине в одних трусах и пиджаке, я оглянулся вглубь зумовского крольчатника. И начал выбирать. В лотке первом — бесхребетная, во втором — грубая, в третьем — я. Вот мы, тушки советские.

Я задал странные рамки: мне нужно было что-то волевое, но послушное. Что-то пробивное, но обучаемое. С первым «приемником» я ошибся. И не мог позволить себе поставить не на того снова.

Я выбрал Чирлидершу, потому что ее ненавидел З. А та — его. Мне не пришлось ее мотивировать, вот в чем фокус. Вкус победы над давним противником делал это за меня. Но больше ее ничего не возбуждало. Ни ценности, в которые я веровал, ни я сам. Тогда я не уделил этому много внимания. «Ненависти хватит» — рассуждал я. И второй раз ошибся. Не ненавистью Рим строился. Не ненавистью.

Мы начали тренироваться. Она слабо говорила. Огня много, а ребрышки не сжарить. Вы понимаете.

По вечерам мы встречались в зуме и занимались. Я учил ее риторике. Учил выступать, произносить речи. А фоном — встраивал идеи. Это было чудное время. Я жду старости, когда волосы мои поседеют, и по годам мне станет в мудрецы метить. Сидеть под скрипучей сакурой и наставничать молодых.

Я болтал о демократии, о парламентаризме. О том, каким вижу Совет при ней. Она слушала. Потом она болтала о мальчиках. Слушал уже я.

Под новый год меня попросили подать в отставку. Я ничего не почувствовал. Никакого «ох, уходит эпоха», никакой обиды. Ничего. Истинно я ушел еще давно. В Вотум. Все, что было после — разнашивание белых тапочек.

Нет, это вранье. Кое-что я почувствовал: облегчение.

Сыграв «подлинное» удивление, я назначил выборы следующего. А потом позвонил Чирлидерше и сказал: «пора».