Анатолий Мосин - Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 — сер. 1980-х гг. Т.2

Отец закончил институт марксизма-ленинизма, и еще в те далекие годы были единомышленники, которые считали главным врагом народа Сталина, хотели ему противостоять и делали все что могли, для этого.

По маминым словам, в педагогической лаборатории отец работал для того, чтобы была возможность ездить по стране (его туда устроили по линии НКВД). Видимая причина — лекции и доклады, но он одновременно выполнял какие-то поручения, связанные с Войткевичем, Тороповым, др. товарищами. У них, видимо, была сильная группировка по стране, они долго держались после всеобщего разгрома в 36—37 годах.

Отца судил военный трибунал, расследование шло полгода. Ему предлагали защитника — он отказался, защищался сам в течение 3-х часов. Во время следствия ему несколько раз давали встретиться с мамой. Он говорил, что это дело надо передать в надежные руки. Видимо, самым надежным был, по его мнению, Шапошников (Б. М. Шапошников — герой Гражданской войны, в то время — замнаркома обороны. — В. О.). Ему он и писал кассационную жалобу для создания комиссии. Комиссия была готовы к выезду, ее ждали, когда он неожиданно умер (на самом деле умер в 1945 г. — В. О.). Все это нельзя объяснить лишь совпадением.

Поскольку я так до сих пор и не знаю, за что был отец репрессирован, я в 60-е годы попыталась найти следователя (или работника суда — не знаю), который вел это дело, он работал начальником отдела кадров какого-то завода. Когда я ему позвонила и спросила — помнит ли он дело Галеркина и может ли дать по нему разъяснения, он не напрягался, чтобы вспомнить — и так все помнил, а просто растерялся. Затем спросил, как меня найти, и через 15 минут подъехал на машине. Приехал, посмотрел, понял, что бояться нечего, тут же принял уверенный, наглый вид и начал вразумлять, что дело прошлое, незачем его ворошить, что частный сыск у нас запрещен, что ответов официальных органов вполне достаточно, что если мы выросли уже без отца — то зачем он нам взрослым?..

Через столько лет все помнить! Не такое уж, видимо, это было рядовое дело…».

Вот такое письмо. Если и не проливающее свет на дело №3095, то акцентирующее внимание на том, что живет в воспоминаниях, наверное, каждой семьи, где есть люди, пострадавшие в те годы. Но как не во всем, как я отмечал, можно, видимо, сегодня опираться на документы из архивов (даже самых «специальных»), так и рассказы, передаваемые из уст в уста, могут быть в чем-то неточны. А еще в них так и сквозит вера в «большое дело» во имя будущего страны, «причастность», «тайна»… Время определяло и определяет суть неизвестного.

Как случилось, что мальчишки, в 17 лет ушедшие «в Революцию», в 37 лет оказались на «баррикадах», воздвигнутых для борьбы: сначала с «идеологическими врагами» — белыми, зелеными, махновцами, а потом и с «врагами народа»? Система психологически очень чутко и точно улавливала, что ее ближайшими сподвижниками должны быть именно люди, привыкшие к «кавалерийским» методам борьбы с врагами. Храбрые бойцы и отважные комиссары, не признававшие в годы Гражданской войны полутонов во взаимоотношениях с кем бы то ни было, они и в своей цивильной деятельности пытались недостаток знаний или профессионализма заменить яростной неприязнью к «интеллигентским» методам работы или к природной чьей-то мягкотелости. И, как в удобренную почву — семена, ложились в их сознание призывы и лозунги тех, кто искал в каждом коллективе примеры для подтверждения тезиса об обострении классовой борьбы на очередном этапе революционного строительства социализма. За социализм они воевали на Гражданской, и в этой борьбе с «врагами народа» готовы были сложить голову, но не отступить.

Я меньше всего хотел бы сегодня усомниться в «героической» биографии отважного командира Войткевича или 17-летнего комиссара Галеркина, сотен, тысяч других их ровесников. Они — дети своего времени и, по всей видимости, по-солдатски честно выполняли свои обязанности. Но не беда, а трагедия их заключалась еще и в том, что Система сначала возводила их на эти самые «баррикады», а потом низвергала… И, повторю, каждый верил, что «перерожденцы», которых он сегодня клеймит, попали под влияние тщательно маскирующихся «врагов»…

Затем сами оказывались точно в таком же положении. И тогда уж не приходилось удивляться ни тому, что героя войны, инвалида, ставили на весь день в стенной шкаф, а другого пугали сценами допроса — или имитации допроса — беременной его жены. Методов допроса честных или бесчестных не было: был один только итог — сознался в «содеянном» или не сознался. Сегодня порой возникает столько вопросов относительно судеб тех, кто был устроен, как пишет автор, «по линии НКВД» в то или иное учреждение, что дать ответ, основываясь лишь на воспоминаниях, конечно, невозможно.

А на предложение встретиться Римма Иосифовна ответила отказом:

— У Вас, по всей вероятности, есть факты, показывающие моего отца в не очень выгодном свете. А я о них даже знать не хочу…

В фойе Свердловского государственного академического театра драмы, в галерее видных деятелей, внесших большой вклад в развитие театра, висит художественный портрет Ефима Александровича Брилля. Он сделал для театра очень много, но известно о нем — мало.

Ефим Александрович Брилль привлек мое внимание масштабом личности, за которой почти интуитивно угадывалась некая трагедия. Угадывалась до тех пор, пока не подтвердилась документально — материалами архива Свердловского государственного академического театра драмы и Центра документации общественных организаций Свердловской области (ЦДООСО), в том числе материалами периодической печати.

Основные сведения о режиссере, появившемся в Свердловской драме в октябре 1943 г., можно узнать из его автобиографии. Он представляет собой классический пример режиссера русско-советского театра первой половины ХХ века 33 33 Автобиография Е. А. Брилля, написанная в марте 1946 г. Архив Свердловского государственного академического театра драмы. Личные дела сотрудников театра. Т. 3. Оп. 6. Д. 4. .

Вот такой, без сомнения, профессиональный руководитель возглавил Свердловский драматический театр, труппу которого застал не в лучшем состоянии. Но не спасовал. Рук не опустил и не оставлял театра в течение девяти, не самых легких, лет. И это при том, что театр в СССР всегда находился под идеологическим давлением КПСС. Поэтому невольно приходится говорить об идейно-творческой направленности главного режиссера. В случае Брилля стоит отметить, что главным для него оставался показ патриотизма советского народа в продолжающейся Великой Отечественной войне. С другой стороны, надо было представлять на сцене образы, утверждающие общечеловеческие ценности, раскрывающие черты национального характера. С этой целью Брилль обращается к Чехову.