Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

А тогда через несколько дней после выпускного я вместе с Бабушкой отправилась в Москву. Остановились у Китицыных. Бабушка очень переживала, боялась стеснить, сказала, что постарается скорее уехать… Мама просила ее пожить в селе Красный Ватрас, где когда-то жил ребенком Батя (мой отчим) и где в тот момент находился с маминой свекровью мой младший братик Лешенька. Анна Сергеевна Бабушку успокоила: места много, живите сколько хотите. Для Бабушки отыскалась раскладушка, которую воткнули в проход между столом и буфетом в комнате Елизаветы Михайловны, где и мне тоже было постелено — на столе.

Я очень обрадовалась тому, что можно пожить в Москве, что есть время выбрать институт, сходить в Третьяковку, в музеи и вообще погулять. К тому же Анна Сергеевна собиралась в длительную командировку и была очень рада, что мама ее не останется в доме одна. А перед отъездом она еще раз поругала меня за мягкотелость и вредную беспринципностью своей мою доброту. Это относилось к медали, от которой я отказалась в пользу Жана. Анна Сергеевна, как и моя Мама, все никак не могла с этим фактом смириться. А вот Елизавета Михайловна меня, наоборот, похвалила, сказала, что мой поступок Богу угоден и что я достойна Его милости. И, наверное, она была права: я все время чувствовала, что я не одинока, что мне кто-то невидимый помогает…

В Москве тогда уже во всех вузах работали приемные комиссии. Я поехала на Моховую в приемную комиссию литературного факультета и журфака МГУ. Девушки и парни моих лет уже стояли в очереди со своими аттестатами. Все мне показались очень умными и красивыми, с удлиненными, бледноватыми лицами, к тому же хорошо, по-молодежному одетыми. А я? На мне было пошитое Бабушкой мое единственное летнее ситцевое платье в темно-синий горошек, которое, как и все, что шила для меня Бабушка, было чуточку на вырост. На ногах — синие тапочки. А сама: лицо по-деревенски щекастое и все обсыпанное яркими веснушками. К тому же у всех, кто сдавал документы, были аттестаты с одними пятерками. Все же я встала в очередь и довольно быстро подошла к заветному столику. «Та-ак, — сказала девушка, посмотрев мой аттестат, где все-все написано было на украинском языке. — Вы из сельской украинской школы хотите к нам? У нас огромный конкурс, даже среди медалистов. А у вас даже нет серебряной… А это значит, вам надо экзамены сдавать. А у Вас даже акцент украинский…» Словом, дали мне понять, что литфак МГУ не для меня… В тот же день я поехала в Первый медицинский. Стать врачом тоже было моей мечтой. Там тоже длиннющие очереди сдавать документы и тоже много с медалями. А те, что без медалей, многие «свои», дети и внуки окончивших этот институт. Все же шанс был, и я встала в очередь. Однако уже вечерело, и абитуриентам предложили покинуть помещение и приходить завтра… Назавтра я решила, перед тем как сдать документы в мед, поехать посмотреть другие институты. Физмат педагогического института на Малой Пироговской. Институт иностранных языков на Миусской… Наконец, на трамвае 29, который останавливался возле самого домика Китицыных и у которого «на лбу» красовалось «ТСХА» — название конечной остановки, я доехала до самого противоположного краешка Москвы. То была Тимирязевская сельскохозяйственная академия, то есть ТСХА.

Десятый, или главный корпус, где находилась приемная комиссия Тимирязевки, окнами выходил в огромный цветник, с ухоженными клумбами и песчаными дорожками, ведущими к старинному Петровско-Разумовскому парку. Ярко цвели георгины, воздух пах свежескошенной травой. Пели птицы. А в приемной комиссии сказали, что всех здесь обеспечивают общежитием. А коров можно самим доить? А на лошадях можно ездить верхом?! И дежурить на ферме?! И пить парное молоко?! Ура! Я выбрала! Тимирязевскую академию, зоотехнический факультет. Потом, когда я узнала, что в Тимирязевке учился мой любимый писатель Короленко, мне стало радостно: я ведь в самой глубине души тоже мечтала стать писателем…

Тимирязевка стала моею судьбой. Но это потом, а тогда мне так не казалось. Тогда я продолжала жить у Китицыных, даже после того, как отвезла в деревню Красный Ватрас Горьковской области свою ненаглядную Бабушку, с которой до этого жила с самого раннего детства. От Китицыных было близко к метро, к центру, к музеям и Третьяковке. На огромной и очень красивой станции «Арбатская», где днем почти не было народу, я, сидя на одной из пустующих лавочек, читала, конспектируя в тетрадку толстенный учебник по неорганической химии. Однажды рядом со мной на соседней лавочке появилась симпатичная девушка с чуть вьющимися темными волосами и большущими серыми глазами, тоже с книжкой и тоже с тетрадкой. Мы познакомились, и Рита сказала, что у нее экзамен где-то через час будет. Она поступает — у нее рекомендации — в театральную студию имени Щепкина. Меня она пригласила поболеть.

Приемная комиссия находилась на втором этаже здания, где внизу помещалось кафе МХАТа, рядом с театром. К театру, к артистам было у меня всегда отношение самое почтительное, даже благоговейное. Рита сказала, что я смогу артистов увидеть, живьем! Если запишусь. Это лишь отборочные, и документы не требуют. А прочитать надо какой-нибудь отрывок, басню и стихотворение. «Но ты не бойся, что не готовилась, они сразу же прерывают», — сказала она. И верно, большущая толпа жаждущих поступить очень быстро редела. Я записалась и была почти последней. Время от времени (по-моему, через каждых десять человек) из заветных дверей выходила девушка и называла чью-то фамилию, кому остаться, остальных благодарила и… свободны. Чаще всего вообще никакой фамилии, а только благодарила. Рита была долго. Вышла вся пунцовая. Ей сказали остаться.

Подошла моя очередь, и я было собралась незаметно смотаться на улицу, но Рита силой втолкнула меня в комнату, где за длинным столом сидели те, кто решал, годен ты или нет быть артистом. Я остановилась перед ними пнем и даже фамилию свою не назвала, как было положено: язык будто присох. Потом почувствовала, что никого здесь не интересовала: все оживленно что-то между собой обсуждали. На меня смотрел только сухонький старичок с маленькими прицепистыми глазами и карандашом в костлявых пальцах. Он поднял от стола свою сухонькую ладошку и, постучав карандашом о графинчик с водой, произнес: «Начинаем!» И мне: «Давай!» Уверенная в том, что меня тут же остановят, я стала по памяти читать из «Воскресения» сцену встречи Нехлюдова с Катюшей Масловой в тюрьме. С этим произведением я еще недавно выступала в школе на литературном вечере и эту сцену знала тогда наизусть. Я говорила и за Катю Маслову, и за Нехлюдова, и почему-то ужасно волновалась: по тексту приближалось то место, где Катя в отчаянии говорит Нехлюдову: «Я — каторжная, б…».