Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

Я еще ни разу не произносила это слово: Бабушка воспитала у меня отвращение к подобным словам. А тут… «Когда же меня остановят?!» — думаю. А все тихо сидят. А старичок все кивает: продолжай, дескать… Я было чуть запнулась, а потом в горле погорячело… «Я — каторжная, бля-а-адь! А ты — барин! И нечего тебе со мной мараться!» — выкрикнула я сквозь душившие меня слезы, даже рыдания, которые я удержала. Басню я стала читать сквозь всхлипы, и кажется, всем это было смешно, а старичок мне улыбался и аплодировал…

Девушка, она там сидела за отдельным столиком, вышла сразу же за мной и сказала, что я забыла назвать свою фамилию. Рита меня обнимала: «Нас отобрали!» — говорила она. А всего нас было человек восемь. Трех девочек сразу же отправили в какую-то студию. Рите сказали, что у нее большое дарование, но нет сценической внешности: черты лица у нее красивые, но очень сближены. Зато у нее хороший голос. Ей порекомендовали идти в Станиславского. Мне и еще трем девочкам и одному пареньку сказали приходить на второй тур, но уже с аттестатом и всеми документами. Я в растерянности не сказала, что аттестат мой уже не у меня. К тому же я понимала, что они со мною ошиблись, думали, что я играю, а я ведь плакала не понарошку, а от волнения и какой-то досады. А понарошку? Нет, не смогу…

Дома, то есть у Китицыных, где я пока обитала, ждали меня сюрпризы: котлетки с картофельным пюре и очень симпатичная девочка Таня, тети Анечки Китицыной племянничка.

Танечка, по словам своей тети Ани, знает, чего хочет, и уже почти поступила в очень престижный московский вуз — Менделеевский институт, прошла первое собеседование. Сама Таня о Менделеевском рассказывала с большим восторгом. Лицо ее, простое и красивое, показалось мне замечательным. К тому же чувствовалось, что она очень умная и в отличие от меня весьма образованная.

«Эля, а ты знаешь, что твой дедушка тоже был химиком? — спросила вдруг меня Анна Сергеевна, когда мы все дружно сидели за столом. — Большим химиком! И большим деятелем…» — добавила она. А потом, уже обращаясь к Танечке: «Ее дедушка занимался канифолью. Построил завод по производству канифоли. Разработал новую технологию. Раньше Россия покупала канифоль за валюту. Теперь полученную по его патенту осветленную канифоль мы экспортируем». Я, конечно же, ничего этого тогда не знала, как не ведала и о судьбе самого дедушки, судьбе трагической…

А с Таней Смирновой мы тогда подружились. Она взялась меня образовывать. «Надо не просто ездить по Москве, а знакомиться с нею системно», — говорила она мне и «по плану» возила по музеям, выставкам, старинным усадьбам… Мне это действительно очень помогло. К сожалению, было мало времени. В Тимирязевке начались приемные экзамены.

Танечка Смирнова — подруга моего предстуденческого времени

Я — в числе счастливчиков, поступивших по конкурсу в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию. Я — студентка. Живу во втором корпусе общежития на Лиственничной аллее. Это четырехэтажный кирпичный дом в виде буквы «П» с огромным двором, выходящим к дороге в поле и на фермы. В нашем доме, который называли Вторым корпусом, разместились студенты трех факультетов: экономического, зоотехнического и агрохимического. И такой же дом был напротив нашего — Третий корпус — общежитие агрофака и плодоовощного факультета. Был еще и Четвертый корпус, но там уже было общежитие других институтов: Механизации и Водного.

Нас во Втором корпусе около тысячи человек. Живем мы в небольших комнатках, куда с трудом можно поставить четыре кровати и стол посередине. И на всех один шкаф. А в комнаты первокурсников упихали по пять кроватей. Ничего, мы все привыкшие: в тесноте — не в обиде. Все дети войны. Девчонки в основном моего возраста — восемнадцати лет. Это бывшие школьницы. А есть и постарше, лет двадцати и более. А одна, Шура Дарьина, вообще «старуха», двадцать восемь лет ей. Все девушки, которые постарше, — выпускники техникумов, так называемые пятипроцентницы, получившие дипломы с отличием. Среди мальчишек разница в возрасте была огромной. Наряду с шаловливыми непоседами — бывшими школьниками — были весьма солидные дядьки, прошедшие войну, некоторые даже две войны, нередко покалеченные…

Всего нас, тимирязевцев, на первом курсе около семисот человек. Почти половина — агрономы. А нас, будущих зоотехников, — 127 человек, разделенных на 5 групп, из которых три — девчачьи. Парни в меньшинстве, да и то многие женаты. Большинство поступивших в Тимирязевку — приезжие, буквально со всех сторон нашей огромной Родины. В нашей группе учились девушки из Якутии, Казахстана, Калмыкии, с острова Сахалин, с Украины и из Белоруссии. А потом, уже где-то в октябре, курс наш пополнился иностранцами. В нашу группу прибыла немка, а в соседнюю с нами — китаянка Гуй Фан, которая в первые дни свое имя произносила довольно неприлично, вместо «Г» — «Х», что, конечно же, всех нас весьма веселило. А к парням подселили китайца Ли Джи Нуна, которого все на курсе звали Ли Чугуном, на что китаец нисколечко не обижался: был умным и очень усидчивым студентом. А чуть позже прибыл чех из Чехословакии, с которым я почему-то долго не была знакома. А время шло. Уже мы вовсю готовились к зимней сессии, старались не пропускать лекций, занимались в читалках… Ну а по вечерам у девочек из нашей комнаты хватало еще времени ходить на свидания. У всех уже были кавалеры, некоторые потом стали мужьями.

В нашей комнате помимо меня жили четверо. Высокая и очень прямая и фигурой, и характером, и всей натурой своею Лена Павлова. У нее было строгое красивое лицо, широкие плечи и спортивная грудь. Рядом стояла койка Вали Самарян, девушки длинноногой и ужасно худой, напоминающей своим видом складной ножик. Затем перпендикулярно к Валиной койке стояла кровать Жени, девушки небольшого роста, симпатичной, с мягкими, соломенного цвета волосами, которые она завивала в локоны. Четвертой была Шура Дарьина. Где-то в деревне у нее росла дочка, которая жила с ее свекровью. Шура была красивая, с чуточкой седины в коротких темных волосах, с маленькими темными глазами в черных ресницах, с дугами черных бровей над розовыми, вечно приподнятыми в доброй улыбке полными щеками. Ну, а пятой в этой комнате была я. Уже через несколько дней мы знали не только все друг о друге, но и обо всей родне друг друга. Больше других интересовала меня семья Лены Павловой, наверное, потому, что и сама Лена была очень своеобразным человеком. Она никогда не улыбалась тому, кто ей не нравился, не стремилась, как другие девчонки, приобрести модную «тряпку» (так она выражалась об одежде), из еды покупала только то, что было полезно для здоровья и при этом не превышало ее финансовых возможностей. Меня она сильно отругала, когда я, получив первую стипендию, накупила пирожных и целую кучу разных конфет, истратив почти все свои деньги. Когда другие девочки нашей комнаты восторженно ахали, лакомясь сладким, Лена демонстративно пила пустой чай, заедая его черным хлебом, помазанным горчицей. Родом Лена была из Костромы, говорила не торопясь, чуть окая, в Тимирязевку поступила как отлично окончившая техникум. Дома остался отец с ее младшей сестренкой. А мать ее сестры, мачеха Лены, ушла из семьи с заезжими артистами, бросив свою семью. И Лена, с ее весьма строгими нравами, нисколечко свою мачеху за это не осуждала. «Ушла, потому что полюбила другого и потому что хотела жить по правде, а не во лжи». Любовь, по мнению Лены, священна, и убивать ее нельзя.