Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

Лиственничная аллея, 1957г.

Лена Павлова, однокурсница, 1952 г.

А мне тогда, признаться, было совсем не до любви: все время ужасно хотелось есть.

Но как же негодовала Лена на девчонок, когда те рассказывали о своих свиданках с поцелуями и поцелуйчиками буквально с теми же чувствами, как о модных модельных туфельках или свитерочках. «Девчонки, если парень любит, то плевать ему на все ваши красивенькие юбочки-кофточки… Да и на всю вашу красоту — локоны да завитушечки. Настоящая любовь — от Бога и на всю жизнь», — говорила она.

«Стипендия тебе дается на целый месяц, а ты враз ее потратила. Думаешь, тебя кто накормит, когда ты все деньги свои поистратишь? Не накормят». Лена была права — уже за неделю перед стипендией я только и думала, где бы и что бы поесть. Девчонки в нашей комнате делали вид, что не замечают моих голодных взглядов и вздохов, а Лена еще и одобряла их: «Правильно, ничего ей не давайте, пусть научится жить!» А они и не думали угощать меня. И только проживающая в соседней комнате Нонка, которая, по словам Лены, тоже «неумеха по жизни» поделилась тогда со мною полученными из дому гостинцами. Нонка тоже «не умела жить», и ее посылку, полученную от матери — зоотехника из Оренбурга, мы быстренько приели. И несколько дней, оставшихся до стипендии, мы старались как можно позже приходить в общежитие: вкусные запахи, постоянно висевшие в воздухе коридоров, доводили чуть ли не до обмороков. А в последний день перед стипендией мы решили в общежитие вообще не являться. Чтобы не хотелось так есть, сели мы на 29-й трамвай, который шел из Тимирязевки аж до Усачевского рынка (шел почти два часа!), и так катались, пока кондукторша нас не турнула вон, сказав, что если не выйдем, позовет милицию… Мы вышли. Идем по Лиственничной аллее мимо 12 корпуса, где находится читалка. В 10 вечера она закрывается, а уже одиннадцатый. А окна светятся. Сама собою возникла мысль в обеих наших головах: а ну зайдем! Делать нам там нечего в такую пору, но уж очень не хотелось идти в общежитие. Там сейчас на кухне, что в конце нашего коридора, девчонки готовят: картошку жарят, пекут оладьи, а то и колбаску поджаривают. Дух от всего такой, что слюною захлебнуться можно… Двери в 12-й корпус оказались открытыми. Наверное, вахтерша отлучилась куда-то. Мы пересекли вестибюль и попробовали открыть дверь в аудиторию лекционного зала-амфитеатра. Было темно и тепло. Мы полезли на самый верх, откуда, если бы горел свет, виден был стоящий в самом низу полукруглого помещения профессорский стол и широкая за ним доска. Пожаловавшись друг дружке на то, как ужасно хочется есть, мы вскоре уснули. Разбудили нас резкий свет лампочек, звяканье ведра и недовольное ворчанье уборщицы. Мы сели, пытаясь изобразить прилежно сидящих над учебниками студентов, а сами краем глаза наблюдали за уборщицей. А она с полным ведром и со шваброй, что-то бурча, тяжело взбиралась кверху. Вдруг раздался грохот: по крутым ступенькам полетела вниз швабра, а уборщица пронзительно завизжала. Это она увидела нас. «Нонка, сидим спокойно. Мы занимаемся», — шепнула я подруге. Ну а уборщица, видя наше спокойствие, перестала визжать и к нам: «И что так рано? Али ночевали тут?» «Ночевали», — спокойно ответила я. А уборщица на это: «Так я вам и поверила. Шутницы». Интересно, сказали правду — не поверили. А если б соврали?

Уборщица, помотав шваброй по всем рядам амфитеатра, наконец, ушла, гулко хлопнула дверью. А мы все сидели над раскрытыми учебниками. Конечно же, ничего не читали: в голове было только одно: поесть бы! Наконец, уже после двух лекций, нам объявили, что можем идти в 10-й корпус за стипендией. После этого на занятия мы с Нонкой уже не пошли, а купили рожков и скорее в общежитие. Сварили огромную кастрюлю и всю съели. Нонкин живот, не привыкший к таким резким переходам, два дня мучил ее… Словом, жить мы научились. А уже наступила глубокая осень, длинные темные вечера… В нашем коридоре все прибавлялось влюбленных пар. Помню, Женя встречалась с парнишкой со второго курса, тоже дробненьким, как и она, Колей Гамаюновым. За тощей Валей ухаживал плотный невысокий парень, ее земляк, у Лены Павловой пылала любовь с чернобровым Хасаном из Дагестана, очень умным и печальным: потерял во время войны отца, мать и двух сестер… Был друг и у Шуры Дарьиной, бывший фронтовик, без одной ноги… Парами ходили в читалку, в клуб, парами и на лекциях рассаживались. А я по-прежнему лепилась к Лене Павловой, к Шуре Дарьиной.

сказала мне однажды Шура Дарьина, которую все мы называли «наша старушечка». А с кем? Мне совершенно никто не нравился.

Был перерыв лекции по неорганической химии, которую полагалось посещать всем группам факультета. Студенты — и парни, и девушки — были, как говорится, налицо, все оживлены после 45 минут вынужденного сидения и внимания и, кажется, все хорошо уже знали друг друга. Девушки, особенно москвички, шикарно (по тогдашним понятиям) одеты, а молодые люди все какие-то неинтересные, с деревенскими лицами, в лыжных костюмах… Разве что один… Совсем другой, чем остальные, в хорошо сшитом светлом, в мелкую клеточку пиджачке, в синей рубашке с расстегнутым воротом, приглядный лицом, с изящно-предупредительными движениями, весь окруженный девицами. Засмотрелась на него, не могу взгляда оторвать… И тут он глянул в мою сторону, так, что вдруг я почувствовала восторженную нежность его взгляда. Конечно же, не ко мне относились эти его восторг и нежность: его всего обступили нарядные москвички. Глаза наши встретились на какую-то долю секунды. Но я поняла, что именно его я бы могла полюбить. И сообщила об этом Шуре Дарьиной. А она мне сказала, что его-то как раз и нельзя любить, а только дружить: он иностранец, чех. Чеха я видела впервые в жизни, и он мне стал нравиться все больше и больше. На лекциях я старалась сесть к нему поближе, норовила встретиться с ним взглядом. Но все безуспешно, меня он попросту не замечал. Тогда я решила пойти на хитрость — пригласить его в Большой театр, куда я однажды уже ходила. Самое трудное было достать билеты. Стояла с вечера и всю ночь. Зато смогла купить сразу на два спектакля — балеты «Медный всадник» и «Бахчисарайский фонтан». На оба по паре билетов. А потом предстояло самое важное: один из билетов дать этому самому чеху. Я уже знала, что его звали Иво, хотя мы все еще не были знакомы. Билет вручить ему я попросила Шуру Дарьину. И вот, в перерыве между лекциями, когда мы переходили из одного корпуса в другой, мы, я и Шура, помню, никак не можем этого Иву догнать: шел легко, будто птица. Да у него и фамилия такая — Птак. Шура кричит: «Береза, Береза, подожди!» А я к ней оборачиваюсь: «Да не Береза, а Ива!» А ей смешно. «Ива, Ивушка!» — кричит. Наконец, остановился, Шура ему билет в театр сует. А он не берет, мол, уже во все театры его водили, кроме Большого. А Шура радостно: «Это в Большой, в Большой!» «В Большой?!» — чех билет взял.