Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

Решетки из толстых железных стержней на окнах, каменные скульптуры без голов, лежащие вперемешку со строительным хламом, щелястые двери, раздолбанные белокаменные крыльца выглядели надругательством над ее неземной красотой. Однако вверху, у самой башни скульптуры казались нетронутыми. Сохранилась и дивной красоты резьба по камню этого храма. И вдруг ощутила я трепет, будто перед святыней… Захотелось припасть к шероховатому камню и помолиться. Именно здесь, у восточного крыльца, с которого открывался вид на треугольной формы луг и две реки, что сливались за этим лугом под острым углом. Никого поблизости не было, и я опустилась на колени и, как в далеком детстве, просила Боженьку помочь нам. «Миленький Боженька, очень Тебя прошу, сделай так, чтобы мы поступили в аспирантуру! Помоги остаться в Дубровицах! И еще молю: помоги, Господи, этой красавице каменной, поруганной стать снова Домом Твоим…» Разумом я понимала, что прошу невозможного: приема в аспирантуру в этом году нет, а раз так, то и в Дубровицах нам остаться никак нельзя…

Ну а о том, чтобы этот необыкновенно красивый и поруганный храм снова церковью стал — это вообще утопия… Однако продолжаю и продолжаю молиться вопреки доводам разума…

Молилась долго. Прочитала и все молитвы, которым обучила меня еще тетя Маруся в Покровском, а потом снова своими словами… Пока вдруг не почувствовала дивного успокоения. Душой поняла: Господь услышал меня…

Дубровицкий храм — склад стройматериалов, конец 60-х

Отец мой Петр Иванович Доброхотов был родом из города Мурома Владимирской области, по отцу мордвин, по матери русский, родился в 1834 году.

Предки отца были Челноковы. Дедушке, Ивану Челноку, дали фамилию Доброхотов в школе, где он учился с доброй охотой и хорошо. По окончании школы он получил свидетельство с этой фамилией, которая так и удержалась за ним и его семьей.

Мать была дочерью орловского помещика Петровского. По матери она приходилась сродни с Буниным и Апухтиным. Она лишилась отца рано, а ее мать, наша бабушка, осталась с четырьмя дочерьми. Бабушка была не приспособлена к жизни, жила в большой нужде, но придерживалась дворянских предрассудков, дочерей к труду не приучала. Когда они подросли, она постаралась выдать их замуж.

Старшая из дочерей, Мария, при жизни отца получила кое-какое образование, знала хорошо французский язык. Девятнадцати лет она поддалась уговорам монашенок и ушла в монастырь. Она была худощавая, с большими голубыми глазами, но с носом картошечкой. Считая себя некрасивой, думала, что замуж не выйдет, и не захотела быть в тягость матери. Она была хорошей рукодельницей. Позже, на пятом десятке лет, она ушла из монастыря. Говорила: ушла потому, что в монастыре больше греха, чем в миру.

Второй дочерью была моя мать, Надежда. Ей бабушка не дала никакого образования. Так же, как и двум младшим. Мама вышла замуж восемнадцати лет за чиновника Калужского суда, моего отца. Третья дочь, Александра, была выдана замуж за дворянина, человека туберкулезного и горбатого, который прожил недолго. Четвертая дочь, Варвара, выдана за орловского мещанина Ивана Петровича Медельского. Ей было семнадцать лет, а ее мужу за тридцать.

Моя мама была моложе папы на восемнадцать лет. В девятнадцать лет она стала матерью. Родился мой старший брат Михаил. После того как у моих родителей появились дети, моя бабушка с материнской стороны переехала из Орла к ним в Калугу и там осталась жить с нами до конца своих дней. С ней приехала бывшая ее крепостная, одинокая женщина, которая жила в нашей семье до самой смерти. Она была очень привязана к нашей семье, любила нас, детей. Дети платили ей тем же.

Когда семья наша разрослась до восьми человек, папу из Калуги перевели в город Поневеж (Литва) на должность мирового судьи.

Тетя Маша, покинув монастырь, приехала к нам в Поневеж в последний год жизни отца.

Мама с Колей и Верой везли в Калугу больного папу, а тетя Маша — нас, четырех младших детей. В Калуге она жила с нами до своей кончины.

Она помогала Маме в хозяйстве, нас научила вязать, вышивать. Мы вязали себе чулки, братьям — носки, потому что нас было много, а средств мало.

Тетя Маша жизнь свою в миру считала подвигом, потому отказывалась от обнов, бралась иногда за тяжелую работу, постилась… Но с младшим моим братом Гришей и сестрами Олей и Натой любила играть в карты в свои козыри.

Тетя получала маленькую пенсию (порядка пяти рублей) и тратила ее на кошек, покупала им мелкую рыбешку или мясные обрезки.

Нам часто подбрасывали щенят, котят. Она их откармливала и пристраивала. Приживались у нас и большие псы. Вся наша семья любила животных.

В Поневеже родились еще две девочки — Ольга и Наташа. Папа после работы любил повозиться с нами, малышками. Сажал нас себе на плечи и бегал так по комнате. Это было для нас огромным удовольствием.

В 1892 году отец заболел воспалением легких, которое у него вскоре повторилось, а в 1893 году он уже не мог работать, вернулся в Калугу. Лето он провел за городом в деревне Анненки, но вернувшись осенью в город, он слег и умер от скоротечной чахотки… Это было тяжелым ударом для нашей семьи.

От старшей сестры Веры я слышала, что отец был атеистом, а мама — очень религиозной. Но это не мешало им любить и уважать друг друга. Мама была очень добрая, спокойная, уравновешенная. Люди ее любили. Уважали ее даже так называемые золоторотцы, которых она иногда угощала чаем или горячим супом в зимние холода. Однажды с веревки во дворе исчезло платье. Мама спросила у босяка: «Не ты ли, Петр, платье снял?» — «Али это твое, Надежда Николавна? А я и не знал!» И к вечеру принес это платье.

Помню, осенью зашел к нам итальянец с обезьянкой, которая плясала и кланялась. Холодно, а он, молодой парень, одет в какой-то халат, дрожит. И обезьянка продрогла. Парня накормили, нашли рубашку, брюки, пиджак кого-то из братьев. А обезьянке Вера тут же сшила из теплой бумазейки платьице.

Несмотря на то что нас, детей, было десять человек, серьезных семейных ссор не было.

Миша был среднего роста, похож был на маму: темные волосы, такие же брови, усы, борода. Глаза синие. Был худощав. Одевался он обыкновенно в темную сатиновую рубашку, синюю или коричневую, подпоясанную ремнем, и носил темные брюки.

Гимназистом я его не помню, но помню студентом. Его приезды домой всегда были для всей семьи радостным событием. Мы, младшие, бежали из сада, сообщая друг другу: «Миша приехал!» Он привозил нам конфеты в коробке: «Ну, мелкота, получайте!»