Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

Хамида на фронт не взяли, хорошим специалистам давалась бронь, и они не воевали.

Война подходила к концу. В начале войны из Ленинграда прибыла большая группа эвакуированных ученых. Среди них были такие, как академики Струве В. В., Бертельс Е. Э., Шишмарев В. Ф., Жирмунский В. М., профессора Пиксанов, Благой, много поэтов и писателей. Где-то в середине 1944 года они стали возвращаться к себе на Родину. Крупный специалист по романской литературе академик Владимир Федорович Шишмарев принял меня в аспирантуру с условием, что дальнейшее обучение я продолжу в Ленинграде.

Именно в это время преподавателей вузов стали посылать в центральные города для повышения квалификации. И Хамида тоже послали в Ленинград. Вслед за ним поехала и я вместе с нашим младшим сыном Султанжоном. На Петроградской стороне Ленинграда, на улице Петрозаводская стоял большой дом какого-то ученого, который был передан в качестве общежития…»

На этом заканчиваются воспоминания, написанные мамой.

Дальше пишет Зухра: «Родители отучились в аспирантуре, папа защитился, мама не успела докончить свою работу, но они поехали в Ташкент. По дороге произошел странный случай. Родители возвращались на поезде из Ленинграда и в вагоне СВ познакомились с попутчиком. А когда поезд остановился в Ташкенте, обнаружили, что вокзал оцеплен, никого не выпускают из купе, на перроне играет оркестр, а наш попутчик вышел из купе в генеральской форме, тепло попрощался с моими родителями и попросил не терять с ним связь. А кто он, они так и не поняли. Генерал удалился, оркестр и официальные лица исполнили положенные ритуалы, оцепление сняли, а моих родных встретил оторопевший и бледный папин друг. Он и сообщил, что это был новоиспеченный председатель госбезопасности республики! А он в поезде катал моего брата на спине и целовал маме ручки!

Через год папу посадили. Вот так мама и оказалась у него на приеме — пришлось волей-неволей возобновить знакомство. Она записалась на прием, пришла туда в назначенный час, вошла в приемную через единственную в комнате дверь, подождала некоторое время, а потом секретарь сказала, что теперь она может войти. Ну, в общем, все как обычно, когда идешь на прием. Только было неясно, куда входить. В комнате были только шифоньер, или шкаф с выдвижным ящиком внизу, стол и стул для посетителя. Секретарь показала на этот шкаф. Надо было открыть дверцу шкафа, перешагнуть внутрь через выдвижной ящик, а внутри шкафа была дверь в кабинет! Она вошла туда, наш генерал едва поднял голову, но письмо ее принял, обещал разобраться, а через полгода его самого лишили всех чинов и сослали на Дальний Восток (так говорила мама, не знаю, насколько это точно). А фамилия его была вроде Баскаков, точно не уверена. Он, по-моему, был назначен на смену Кобулову. Короче, отец мой отсидел пять лет из полученных двадцати пяти, и после его возвращения родилась я! Для его освобождения мама делала что могла — была на приеме уже у Руденко, генерального прокурора СССР, как раз Сталин умер и было уже «можно». Родители старались не вспоминать то время, что было и как было, но про шкаф рассказывали без особых уговоров.

Папа не любил вспоминать про тюремную и лагерную жизнь, но одну историю он рассказывал со смехом.

В камере, как и положено, сидели люди разных возрастов, сословий и национальностей, начиная от вора и заканчивая старым раввином. Кстати, раввин по причине своей деликатности попал на место около параши, и когда вертухай заходил со шмоном или по другим делам в камеру, каждый раз в порядке издевательства ерошил белую бороду раввина и шарил в ней «в поисках» запрещенных предметов, после чего бедный старик сидел и рыдал в голос. Но речь не об этом. Папиным сокамерником был другой еврей — директор знаменитого гастронома на Кирова. Как-то в разговоре мой отец упомянул имена эвакуированных в Ташкент ученых и, если не ошибаюсь, академика Жирмунского, на что директор гастронома прямо взвился и заявил, что сидит по вине этого академика! Так он рассказал, что однажды ночью его вызвали к Усману Юсупову. Заходит этот директор бодрячком и громко приветствует:

— Здравствуйте, Усман Юсупович!

А тот сидит и даже головы не поднимает. А голова у него, надо сказать, была необыкновенная — огромная, бритая, внушающая уважение. Тут наш директор уже потише:

— Здравствуйте, Усман Юсупович.

А тот грозно молчит, набычившись. А когда директор совсем уже сник, Усман Юсупов вдруг стал подниматься с места этакой бесконечной огромной горой и во весь голос закричал:

— Оссссел! Осел! Вот отсюда! Вооон!

Бедный директор гастронома попятился и, лепеча что-то невнятное, вышел. Через день его арестовали. Потом дело прояснилось. К его гастроному были прикреплены эвакуированные со спецпайком. Для удобства и наведения порядка на отоваренную карточку каждый день ставили печать с каким-нибудь паролем, ну там могло быть любое слово. В тот злополучный день академик пошел и отоварил свою карточку, тогда его то ли обвесили, то ли обсчитали, короче, обманули. А простодушный, как дитя, академик ничего не заметил, пришел домой, где его ушлая жена пропесочила по полной, после чего он в негодовании побежал к Усману Юсупову с жалобой. А паролем на печати в тот день было слово «ОСЕЛ»! ( Если честно, мне как-то не очень смешно ввиду трагизма общей ситуации… )

Я не знаю, где мама работала между 1938 и 1944 годами, но в 1939-м и 1943-м у нее родились мои братья. Я припоминаю, что она работала то в школе, то в техникумах, то в САГУ, вернее, последним местом работы, откуда она пошла в аспирантуру, был САГУ. Она поехала вслед за Шишмаревым в Ленинград, наверное сразу после войны или в году 1946—1947, во всяком случае, она рассказывала, что в Ленинграде еще были разрушенные дома с людьми, погребенными под завалами, и было невозможно пройти рядом из-за запаха. В общежитии была комендант тетя Зина, она и нянчила моего брата, пока папа и мама были на работе. Папа быстро завершил свою кандидатскую работу по новеллам Проспера Мериме и успешно там защитился, а мама не успела закончить работу. В тот момент началась кампания борьбы с космополитизмом. Мама рассказывала, что наши солдаты, прошагав всю Европу, вернулись с несколько изменившимся мировоззрением, стали высказывать смелые мысли о том, как живет народ-победитель, и в ответ руководство еще раз закрутило гайки. В этот раз досталось всем «западникам», а главное — Шишмареву. Владимир Федорович рекомендовал маме спокойно уехать в Ташкент и ждать лучших времен для защиты.

Нужно отметить, что Шишмаревы очень полюбили мою маму и считали ее своей дочерью, хотя у них была собственная дочь, художница. Я поискала в Интернете и обнаружила, что она была довольно известным художником-иллюстратором детских книг, и ее сын, художник Власов, тоже был довольно известен. Но в те времена она вела богемный образ жизни и не очень ладила с родителями. Жена Владимира Федоровича Анна Михайловна была оперной (или камерной) певицей и ученицей Полины Виардо. Бабушка рассказывала, что когда Шишмаревы приходили к нам в пору ташкентской жизни, их внук, тот самый Власов, был ужасным шалуном, он залезал на яблоню, на самую верхушку, от чего у моей бабушки делалось предынфарктное состояние, а тонкая верхушка дерева склонялась под его весом почти до земли, после чего он прыгал вниз!