Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

Зима там была суровая, но весна и лето теплые, и женщины решились и посеяли пшеницу. Представьте — взошла и заколосилась. И даже сумели сжать и обмолотить. Мололи на ручных мельницах. Пекли лепешки. Так и жили…

Остаток этой пшеницы даже в Ташкент привезли, долго стояла в ящике на балконе: на всякий случай. Боялись голода. Только когда мыши завелись, выбросили. Я уже большая была. Года четыре мне было, потому что все помню.

Отца в 1943 году перевели в Ташкент на должность директора горного техникума (потом на этом посту его сменил отец Юлия Львовича Гертмана). Мама стала работать в техникуме секретарем учебной части. Но поскольку семья была эвакуированной, вещей особых не имелось. У нас не было ни одного предмета своей мебели — все казенное. С инвентарными номерами. Мама рассказывала, что девчонки то и дело бегали к ней, прося совета, многие были из детдомов — дети войны. Она вспоминала, что всем помогала избавиться от вшей, заставляла стирать свои вещи, а однажды не углядела. Приняли новенькую, а наутро за мамой прибежали девочки и повели в спальню. Картина потрясала воображение. На белой простыне огромный круг из вшей. А посредине сидит одна, очень большая. Что-то вроде пчелиной матки? В общем, простыня отправилась в выжарку, девочка — в баню, предварительно щедро намазанная керосином — тогдашнее универсальное средство от вшей, ангины и много еще чего. Я прекрасно знаю вкус керосина, им лечили больное горло, и, честно говоря, помогало почти сразу же.

Мама проработала два года. И ушла перед моим рождением, в августе сорок пятого.

Ну и три года не работала. И едва не умерла при родах, потому что началось заражение крови, и отец спас ее тем, что пообещал убить главврача, если та не достанет безумно дорогой и дефицитный пенициллин. Та, видимо, поверила, потому что пенициллин появился, как по волшебству. Думаю, на больницы выделяли какое-то количество, но все уходило на черный рынок. Так что главврачу в тот раз крупно не повезло. Мама выжила, а я помню себя с двух лет. Как я боюсь стоять на стуле: так потребовал фотограф, а у меня горестное личико, хотя до этого мне так нравилось мое новое темно-красное платьице в полосочку с оборочками. Удивительно, но я помню все свои детские платья. Потому что, наверное, их было немного. Помню выкрашенную в белый цвет мебель с инвентарными номерами, большую печку с тремя конфорками и духовкой, трафарет под потолком в большой комнате, крашеные полы, балкон, увитый хмелем. Великую войну с клопами, для которой сгодился тот же керосин, в котором было настояно пятьдесят стручков красного перца. Такого клопы точно не снесли. Мама сначала никак не понимала, откуда они появляются. Оказалось, что часть комнаты при въезде была оклеена обоями. Там они и поживали. Обои были немедленно уничтожены, а вместе с ними — и их зажравшиеся обитатели.

Когда мне исполнилось три года, мама устроилась в «Правду Востока» ревизионным, то есть старшим, корректором. В анкете на вопрос, кто ее рекомендовал, написано: «Без рекомендаций». То есть с улицы пришла. Но чего не отнять, того не отнять, мама была безупречно грамотна. В деле также указан адрес: «Киргизская, 16, квартира 4». Потом Киргизскую переименовали в улицу Виктора Малясова в честь погибшего на войне Героя Советского Союза. Очень долго в начале улицы стоял маленький глинобитный домик с мемориальной доской, на которой было написано, что в этом доме жил Виктор Малясов. Но власти его снесли, как снесли многое: у нас никогда не умели и не желали сохранять память. Весной снесут и мой дом…

В газете мама проработала с сорок восьмого по шестьдесят шестой год. У меня начались трудные времена: отец снова работал главным инженером Сулюктинского стройуправления и, собственно говоря, жил на «руднике», как тогда говорили. Впрочем, как и многие горные инженеры. Кто в Сулюкте, кто в Ангрене, кто в Кызыл-Кия. Приезжал он крайне редко, раз в два месяца, не чаще. Мать работала через день, приходила ночью, отсыпалась, через день снова уходила. Я оставалась на попечении няньки. Мама говорит, что она так болела, что первый год со мной сидела сестра, из-за чего ей пришлось пропустить десятый класс и наверстывать на следующий год. Этого сестра так мне и не простила. Она поступила в ТашМИ и целыми днями пропадала в институте. У нее была своя жизнь. Шестнадцать лет разницы — шестнадцать лет, как ни крути…

Когда мне было лет восемь, отец уехал в Москву, жил в Люберцах, работал в Панках. Я уже училась в школе. Сестра окончила институт, работала сначала педиатром, но переквалифицировалась в терапевты, потому что подхватывала от своих пациентов все на свете болезни. А от нее — уже я. Однажды корь и сразу коклюш. Вот маме-то приходилось — обе кашляют, как простуженные бараны, днем и ночью… А зато мне радость — в школу не ходить. И коклюш ничем не лечился. Кашляй — и все тебе.

А мама продолжала работать в газете. Приходила поздно, и первое, что слышала, хоть в два, хоть в три ночи: «Мама, что ты мне принесла?»

Конечно, нам было легче жить в том смысле, что в «Правде Востока» был буфет с приличными продуктами. Можно было что-то купить без очереди. А в остальном — как все, с Алайского рынка…

Я снова открываю личное дело матери.

Подписка о неразглашении. Заявление о переводе на прежнюю работу: у мамы подозревали онкологию, и она долго лечилась. К счастью тогда не подтвердилось. Подтвердилось через двадцать с лишним лет…

Служебные записки по поводу пропущенных ошибок. Кто виноват, кто допустил. Суровые были времена. Ох, суровые. Ошибка была допущена в имени египетского премьер-министра на выступлении на митинге в Каире. С ума сойти! И таких записок несколько. За ними следовал выговор, а однажды виноватой оказалась мама. С нее удержали стоимость работы и бумаги: восемь рублей тридцать две копейки…

Помню, как я приходила к маме на работу. Очень любила бывать в том здании на улице «Правды Востока». Нравы тогда были попроще, о терроризме никто не слыхивал, я звонила снизу, мама спускалась и проводила меня на второй этаж. С раннего детства я запомнила огромный портрет Сталина в мундире генералиссимуса и коридор, устланный красной ковровой дорожкой. Большую комнату, где работали корректоры. Буфет со всякими вкусностями. Очень хорошая библиотека, из которой мама сначала приносила книги, а потом я, когда стала взрослее, брала сама. И мне разрешали рыться на полках. До сих пор вспоминаю свое ликование при виде толстого трехтомника Дюма «Десять лет спустя, или Виконт де Бражелон». Все равно что нашла ларец с бриллиантами. Повезло…

А работа была достаточно опасной. Ошибка в имени египетского премьера — чепуха по сравнению с тем, что могло ждать корректора за ошибку в имени члена правительства или, не дай бог, Иосифа Виссарионовича. Я знала корректора, просидевшего десять лет за такую ошибку и заполучившего туберкулез на всю оставшуюся жизнь. Очень суровая работа. Впрочем, в этом случае полетели бы все, вплоть до главного редактора. Преимущества в виде продуктов в свободном доступе или возможности подписаться на приложение к «Огоньку» мало уравновешивались постоянной угрозой очутиться в местах не столь отдаленных.