Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

И тут началось…

Сама революция запомнилась ей, как бесконечные выступления ораторов различных партий. Вот ее дословная фраза: «Кто в фуражке и кожанке с оружием, кто в пиджаке, но действовали одинаково: как вскочит на стол, как пойдет чесать…» В смысле речь произносить. Какой-то «петушиный» оттенок во всем этом был, не находите?

Но эйфория прошла, и начались суровые будни. Как в той малиновской свадьбе, власть менялась чуть не каждодневно. А вместе с переменами пришли погромы, насилия, убийства…

Подробности мама рассказывала скупо. Но два случая мне запомнились. В Златополь отправлялся очередной экипаж с «грузом» детей в гимназию. И случилось так, что мама то ли заболела, то ли опоздала. Экипаж отправился без нее. И пропал бесследно. Где-то на дороге нашли красный башмачок одной из девочек. И все…

Но все-таки решено было отправить второй экипаж. На этот раз ехала только мама. И вот она, семилетняя девочка, видит, что их нагоняет всадник, требуя остановиться. Потом она говорила, что сама не знала, что на нее нашло. Но схватила валявшуюся в открытой коляске какую-то железную штуковину и швырнула в неизвестного, который успел подобраться совсем близко. И попала в лицо. Тот слетел с коня, а они успели уехать. Кто знает, возможно, ее постигла бы участь тех несчастных… Но гимназии преобразовали в школы, мама отучилась в семилетке. Тем временем уездная ЧК взялась за деда. О нет, никаких репрессий. Его брали под арест, он выдавал часть золота и драгоценностей, его выпускали, пережидали, брали под арест… И так без конца до конца. Пока не вытянули все. Семья уехала в Одессу. О тех временах в Одессе много написано, в частности у Константина Паустовского, Исаака Бабеля, Веры Инбер (кстати, последняя была родственницей Троцкого, интересно, почему уцелела?). Бандитизм, безработица, голод, безумный голод, когда початок кукурузы — вся еда на целый день, деревянные «стукалки» — подошвы, к которым прикреплялись ремешки (обуви почти ни у кого не было, и вся Одесса отбивала такт по тротуарам, словно орда безумных барабанщиков).

Семья занималась изготовлением фосфорных спичек — невероятно опасная штука, потому что фосфор мог вспыхнуть в любой момент, и тогда спастись было бы весьма проблематично. Они были вынуждены вернуться в Звенигородку, где дед устроился конторщиком на сахарный завод. С огромным трудом маме было позволено закончить профтехучилище по специальности «секретарь-машинистка». Там же обучали и основам корректорского дела, потому что мама числилась в профсоюзе работников печати. Видимо, в институт неохотно принимали детей даже мещан, не говоря уже о том, что тогда многие знали, что дед был фактически купцом. Закончила она училище в двадцать седьмом году и тогда же вышла замуж. Что тут скрывать, вышла от отчаяния, от невозможности куда-то податься. На работу ее не брали…

А отец был интеллигентом в первом поколении: инженером с безупречной биографией сына шахтера, умершего еще до революции. Тогда профессия инженера еще высоко почиталась, так что мама, можно сказать, сделала неплохую партию. Первые годы она вообще не работала: в двадцать девятом родилась моя сестра. И домработницы у нее, как у уважающей себя инженерши, всегда были.

Однажды она встретила на улице девушку — дочь того крестьянина, в избе которого жила в летние месяцы. Выяснилось, что семью как богатых кулаков сослали на Соловки и поселили в церкви бывшего монастыря, где нары были набиты до самого потолка. Каждое утро у подножья находили разбившихся людей, особенно детей, которые во сне неловко повернулись… Мама умалчивала о том, как девушке удалось сбежать и появиться в Сталино без документов и денег, но, думаю, помог какой-то мужчина, власть имущий. Мама взяла ее к себе в домработницы, сумела выправить документы и даже выдала замуж… за милиционера!

До тридцать четвертого семья жила в городе Сталино, теперь Донецк. Потом отца перевели в Макеевку, где мать нашла работу сначала секретарем правления Горжилсоюза (что это такое — не знаю, а спросить уже не у кого, думаю, учреждение ведало распределением квартир), а потом — корректора и литсекретаря в газете «Макеевский рабочий». Проработала, правда, чуть больше года: отца послали на рудник имени Калинина инженером по технике безопасности. Он всю жизнь с гордостью повторял, что при нем не было ни одного случая аварии в шахтах, потому что он строжайше соблюдал правила безопасности. Количество подпорок было таким, сколько требовалось по нормам, при нем проверялись места скопления метана и т. д. Мама опять не работала. Потом отца снова перевели в Макеевку, где мама проработала в прежних должностях, но на этот раз меньше года, потому что отца перебросили в Кривой Рог. Было это в тридцать восьмом. Слава богу, нашу семью минули аресты и репрессии. Хотя… Был даже фильм о том, как подлые враги народа хотели взорвать шахту. Так что и горные инженеры ходили по краю.

Из Кривого Рога они и эвакуировались. В июле сорок первого. В первые же недели войны отец сообразил, что если придут немцы, жену и дочь не пощадят. Вообще все, имеющие отношение к горнодобывающей промышленности, получали бронь, а тех, кого успели забрать в армию, потом возвращали с фронта по приказу Иосифа Виссарионовича. Отец пошел в свое горнорудное управление, открепился и взял направление на Мангышлак. Но сначала нужно было приехать в Ташкент, где находился трест «Средазуголь». Они собрались, взяв с собой самое необходимое. Конечно, обстановку пришлось бросить. Больше всего мама жалела о библиотеке, которую успела собрать. Оставляла она книги соседу-извозчику, который честно сказал, что «колы нимци прийдуть — усе запалю». В смысле — сожгу. Скорее всего, обещание он сдержал. А там были редкие по нынешним временам книги…

И когда они уже пришли на вокзал, мама случайно встретила знакомую даму, которая очень удивилась, услышав, что семья уезжает.

— Как! — воскликнула она, — вы эвакуируетесь? Зачем?! Мы этого момента двадцать лет ждали!

Под «этим моментом» подразумевалось вторжение немцев, а национальности мамы она не знала.

Так начались их многомесячные мытарства. Поезд шел медленно. Все было. Бомбежки. Голод. Под Харьковом, который, как известно, немцы брали дважды, поезд едва не попал в «котел», и тогда участь людей была бы незавидной. Страшнее всего, что отец едва не потерялся в этом ужасе — отошел набрать кипятка. Бог спас. Они не разлучились и продолжали нелегкий путь к Ташкенту.

Насколько я поняла, добирались они очень-очень долго. Потому что в автобиографии мама пишет, что отца послали в город Сулюкту Киргизской ССР в сорок втором. Сулюкта в то время была одним из центров угледобывающей промышленности. Но до того был Ташкент с его вокзалом, как из фильма ужасов: на всех свободных пятачках, прямо на невыносимой жаре стояли, сидели и лежали люди. Живые и умирающие от голода. Помощь приходила, но власти Ташкента просто не в состоянии были справиться с этим потоком беженцев. Продуктов, конечно, не хватало (мама потом всю жизнь с содроганием вспоминала деликатес, который во французских ресторанах стоит очень дорого, — черепаховый суп, он такой противно-зеленый). Сельское население жило чуть лучше: у людей было свое хозяйство, участки, фрукты-овощи, но очень многое шло на фронт. Положение было не из легких. Отец отправился в «Средазуголь», и там его отговорили ехать на Мангышлак с семьей. Основным доводом был тот, что на полуострове не было пресной воды. Только привозная и опресненная, мерзкая на вкус. Направление было переписано на Сулюкту. Там семья провела год, с сорок второго по сорок третий. Мама работала секретарем газеты «За черное золото», отец — главным инженером Сулюктинского стройуправления. Оба получали рабочие карточки. Сестра — иждивенческую. Мама рассказывала, что по рабочей карточке отец получал аж буханку хлеба. Полбуханки — мать и четверть — сестра. И с гордостью добавляла, что отец приносил хлеб домой, а были мужчины, которые «отделились» от семьи и съедали свою норму в одиночку. Этой буханкой, в сущности, они и питались. Остальное шло на козье молоко, в основном, сестре. Позже, мама говорила, что сестра осталась такой маленькой, всего метр пятьдесят, потому что недоедала. Время от времени мать и другие женщины отправлялись по горным кишлакам менять вещи на еду. Страшно было. Но их ни разу не обидели. Дурного слова не сказали. А ведь если что — и косточек бы не нашли. А она вспоминала, как они ночевали в киргизской мазанке. Горит масляный светильник, все спят, накрывшись кошмами, одна бабушка не спит, шьет и что-то то мурлычет себе под нос…