Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

До пластиковых пакетов с ручками оставались годы. Только появившись, они стали предметом роскоши. Во-первых, на них печатались всякие красоты: пейзажи, цветочки, портреты звезд. Просто так их было не купить. Только у спекулянтов. В Москве цены доходили до 15 рублей. В Ташкенте дешевле было. Когда они рвались, их подклеивали скотчем и носили до последнего. Такого, чтобы прийти в магазин и попросить пакет, просто не бывало и быть не могло. Тогда наряду с пакетами появились мешки из цветной болоньи, просуществовавшие довольно долго. Болоньевые плащи тогда вышли из моды, и наша промышленность научилась выпускать болонью с узором. Для молодежи: болонья — непромокаемая ткань, из которой шили остромодные плащи, да и сейчас шьют, скажем, «аляски». Эти сумки были хороши всем: занимали мало места, ничего не весили, были вместительны и очень прочны. Если что и рвалось, только ручки, от перегруза.

Сейчас я их что-то не вижу, а вижу матерчатые мешки, у меня самой два таких, американских, с выставки, лет пять таскаю — сносу нет, только стираю. Да и роскошных пакетов тоже нет, а есть функциональные, в основном из магазинов.

А из всего ушедшего мне жаль авоську и те пакеты из крафт-бумаги. Потому что солнце, и запахи цветов и фруктов, и яркие краски, и толпы покупателей, и крики продавцов… Ничего не осталось и уже никогда не будет.

«На улице Ирджарской в каком-то из домов в начале 1930-х годов жил замечательный русский поэт Сергей Николаевич Марков, в будущем автор знаменитого романа «Юконский ворон». В те же годы им были написаны эти стихи:

ОСЕНЬ В ТАШКЕНТЕ

1931

В Ташкенте утром пыльные лучи

В решетчатые окна заструятся —

И ты придешь. Я вздрогну… Научи

В минуты встреч с тобой не задыхаться!

На цыпочках неслышно подкрадись!

Я позабуду вкрадчивое горе.

Подумай, как неповторима жизнь,

Огромная и громкая, как море!

Пусть на минуту мы — счастливей всех.

Заплакал тополь? Лоб к стеклу прижму я —

О, этот среднеазиатский снег

Теплее и лукавей поцелуя!

И улица сегодня нам люба;

Взгляни в окно — не в меру голосиста,

Гремит синеколесая арба

И грязью обдает кавалериста.

Любить и знать — не за одним — за всех,

Что над Ташкентом — облака, как льдины,

Что юность тает, как осенний снег,

И назревают первые седины!

Когда-то меня упрекнули за то, что один из очерков я озаглавила «Ташкент. Город, которого нет». Мол, город есть, живет. И т. д. Не спорю. Но знаю точно: города, про который я пишу, нет. И, как ни горько, больше никогда не будет. Всем старым ташкентцам — привет и поклон. Одесса Средней Азии исчезла вместе с украинской…

Как часто в молодости мы, по эгоизму и бездумности не видим, чем живут наши мамы. Иногда и обижаем… а потом, когда уже ничего не вернуть, мучаемся, каемся, плачем — все поздно. И дети повторяют наши ошибки, потому что земля — она круглая…

Этот рассказ о мамах. Моей. И моих друзей. Зухры Ашрабовой. Татьяны Вавиловой. Улугбека Шаматова. Их мам я не знала. Но знаю точно, что вырастили они достойнейших людей, и сейчас мамы смотрят на детей и радуются. Надеюсь, и моя тоже.

Все мамы были людьми незаурядными. Необыкновенными. Жившими в тяжелые времена, суровую эпоху, и много претерпевшими, но не сдавшимися. Никого уже нет на свете. Последней ушла мама Зухры. Этот мой рассказ — дань уважения, любви и нечто, вроде эпитафии. Пусть им ТАМ будет хорошо.

Жизнь моей мамы была настолько же колоритна, насколько полна бед и неприятностей.

Потому что она имела несчастье родиться в году 1908-м, и, следовательно, часть ее детства и молодость пришлись на революцию. А она, как известно, мамаша суровая и пожирает детей своих.

…У меня в руках поразительный документ. Держать в руках подобный доводилось, поверьте, немногим. Это личное дело моей мамы, из архива редакции газеты «Правда Востока». Тощая папка, в которой кипят шекспировские страсти того времени: объяснительные записки, доносы, выговоры…

Шапка : «Издательство ЦК КП Узбекистана. Архивный номер 5451.

Личное дело Перцевой Ирины Яковлевны заведено 23 марта 1948 года. Окончено 18 марта 1966 года. На двадцати семи листах.

Определено на постоянное хранение». Чего, слава богу, не случилось.

Но до этого было много-много всего.

Мама родилась в 1908 году в городке Звенигородка, теперь Черкасской области, а тогда — Киевской губернии. Настоящее ее имя — Рина, просто потом переделали на Ирину на русский лад.

Потом, во время войны и после, она всю жизнь писала в анкетах, что ее отец был мелким служащим, конторщиком сахарного завода, и что она происходит из мещан. На самом же деле Яков Адольфович Зиньков был владельцем магазина, и дела его шли неплохо. Настолько, чтобы возить непонятно чем заболевшую жену не только по киевским светилам, но и заграничным. После многочисленных консилиумов был поставлен печальный диагноз: рак пищевода. Двадцатисемилетняя красавица Фаня умерла, оставив семилетнюю Рину и четырехлетнюю Маню. В памяти Рины сохранилось пение матери. У нее был настоящий оперный голос такой силы, что, когда она пела, приходилось открывать окна, в которых дребезжали стекла. (По какому-то трагическому совпадению точно такое же детство было у моей свекрови Анастасии Константиновны Викторовой, с той разницей, что сестер было три. Она младшая. Но то, что произошло дальше, тоже совпадает до мельчайших подробностей.)

Что было дальше? Дальше отец женился, как водится, и в доме появилась мачеха. Как и у моей свекрови — классическая мачеха, родившая мужу еще двоих дочерей. Дочери первой жены оказались не нужны. Нет, над ними не издевались, не били, просто не обращали особого внимания. Мама вспоминала, что на лето их отправляли к тетке, у которой своих был целый выводок. Тетка торговала на рынке, ей тоже ни до кого не было дела. Готовить было некогда. Поэтому она оставляла на всю ораву ведро вишен, мешок огурцов и каравай. На этом они и существовали, правда, вечером тетка стряпала ужин.

Иногда снимали так называемую дачу, на деле же — просто избу у богатого украинского крестьянина. Мама с восхищением рассказывала, что у хозяина было пять сыновей, пять невесток и бесчисленное количество внуков. Ложились они спать в шесть вечера, поднимались в четыре утра, и работали, работали, работали… Были у них и маслобойка, и крупорушка, и большое хозяйство.

В общем, дети первой жены росли, как трава.

Единственная, кто проявлял какое-то участие к сиротам, была вторая тетка — очень богатая женщина. Она даже приданое девочкам собирала, включая украшения. Но все пропало в революцию.

Мама успела окончить три класса гимназии. Своей в Звенигородке не было, приходилось ездить в соседний город Златополь. Там девочки жили в пансионе, приезжая на каникулы.