Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

У меня в голове навсегда отложились ее слова на «ридной мови»:

— Дети! Ваши героические родные, не жалея жизни, борются с дикими ордами фашистских захватчиков. Это смертельная борьба и вечный подвиг! Их усилиями под огнем жестоких атак были спасены и вывезены из осажденного Ленинграда замученные и осиротевшие дети. Многих смогли спасти советские военные врачи. Но места в госпиталях нужны для наших солдат. Поэтому мы решили выходить некоторых детей. Наше правительство и мы, врачи, очень надеемся на вашу помощь. Я расскажу и покажу вам, что надо делать и как. За каждым из вас мы закрепили по одному ребенку. Коечки поставили рядом с вашими. Будьте внимательны.

Я ощутила такую гордость! Готова была не спать, не гулять, днями сидеть у своего подопечного.

Сознавая нашу ответственность, мы очень старались. Часто через определенное время надо было вливать им в рот по одной ложке овощного супа, сваренного на черепаховом бульоне. Через несколько дней можно было поить из маленького стаканчика. Еще пару дней — и эти скелетики стали ходить не только до ведра, но и во двор. Я выхаживала Мишу Рагинского.

Он опирался на мое плечо и выходил во двор. Я не отпускала его руку — казалось, что он может упасть. На поправку шли быстро. Или это мне сейчас так кажется…

Самых старших мальчиков отпускали в степь с нашим сторожем. Они грузили на арбу выварки и кошмы. Уезжали в ночь, в степь. Возвращались к завтраку. Выварки с черепахами выгружали на хоздвор. В такие дни мы на кухне не дежурили.

Рассказами о ночной охоте жили мы несколько дней. Потом все опять повторялось, с новыми подробностями. Это было так интересно. Мне всегда хотелось принять участие в этом приключении, но девочек не брали никогда! А жаль! (От себя могу прибавить только, что моя мама всю жизнь с ужасом вспоминала, как приходилось есть, а главное — убивать черепах. Конечно, с голоду чего только ни съешь, но позже, узнав, что во всем мире это считается деликатесом, мама очень удивилась и все время твердила, что суп был жирным и зеленым… не хотелось бы пробовать.)

В шестидесятые годы мне в газете «Известия» попалась на глаза статья, подписанная «М. Рагинский». Я была горда и счастлива, что когда-то помогла выходить истощенного ребенка.

Я чувствовала какую-то преемственность добра. Меня спасли чужие люди. Я помогла чужому мальчику. Это, наверное, и есть НАРОД СССР… то есть советские люди. Но это из области социальной философии. Не хочу вдаваться в подробности, но во время войны народ действительно был единым.

Напоминать о себе в то время я не стала. Такое было движение души. Не пожалела о своем решении и потом.

Мы узнали о Дороге жизни от наших воспитателей. Потом видела хронику. Слышала рассказы очевидцев и участников. В те годы многие еще были живы. Из всех рассказов сложилось нечто общее. Такая страшная картина…

Со временем хронику «причесали» и стали показывать реже, только в определенных случаях. А потом появились компрометирующие рассказы, какие-то намеки, унижающие достоинство Подвига и Человека-Освободителя… Но мы-то знали цену этим бредням.

Во многих семьях жили рассказы о войне, эвакуации, о плене и освобождении, о нашей Победе, о погибших и пропавших без вести, о нашедшихся, о ранениях и наградах.

Но массированное наступление на сознание, тонко рассчитанное психологическое вливание, где в бочку правды подмешана маленькая ложка лжи, постепенно воспитали особое отношение к войне и одолевшим фашизм героям.

Но мы помним! Все».

Должна добавить, что Ирина Осташкова закончила филфак ТашГУ, работала учительницей, и что все в жизни у нее сложилось счастливо. Вот только о войне и обо всем, с ней связанном, вспоминает не слишком охотно…

Мне еще очень хочется рассказать о детях нашего двора. Так получилось, что все они были ровесниками. Пять девочек и двое мальчиков. Сороковой — сорок первый годы рождения. Они тоже жили и выживали, хоть и в тылу. Хоть и в Ташкенте.

Это пишет Ванда Княжевская: «Я помню, как эвакуированная семья жила в одной из комнат нашей квартиры. Мы были все время голодными, так как папа вместе с угольщиками был мобилизован в город Ош (Киргизия). У них были хорошие пайки, но передать нам ничего не могли. Однажды один из них поехал в Ташкент, и каждый ташкентский угольщик что-то передал своей семье. Его сняли с поезда как спекулянта. Трест «Средазуголь» потом его выручал.

Немного мог привезти с собой папа в те несколько раз, которые он приезжал сам (за все время войны). Помню, что была патока, сухари и мука. Однажды мы с Олей (тетя Ванды, хотя всего на год ее старше) увидели в буфете черный хлеб. Ольга придвигает стул, а я взбираюсь, хватаю его и сразу в рот. Как начала рыдать (и Ольга тоже, еще не зная почему). Оказалось, что это хозяйственное мыло. Мы были очень маленькими и страшно боялись заунывной музыки, льющейся целый день из репродукторов. Уж мы их били кулачками, плакали, потом залезали под кровать и засыпали (Ольга на куске одеяла, а я на голом полу, из-за чего были частые пневмонии и хронический бронхит). Мама рассказывала, что, когда она отдавала нам свой хлеб, мы не брали у нее и говорили, что она сама тоже есть хочет. Она уверяла нас, что сыта, тогда мы съедали ее порцию. Однажды на улице я нашла продовольственные карточки, но не знала в силу своего малого возраста, что это такое. Сара (помнишь ее? Сестра Додика) говорит мне:

— Брось, это грязное.

Я бросила бумагу на землю, она подняла и ушла. Было и такое…

Мы были очень послушными детьми. Мама работала в Суворовском училище, поэтому ей иногда давали оставшуюся еду. Она приносила еду домой, делила на три части и одну часть отдавала Полине Моисеевне, матери Лоры Осадчук. Мама мне об этом не рассказывала. Рассказала Полина Моисеевна, добавив: «Сколько буду жить, столько буду об этом помнить».

Трое мужчин нашего двора пали смертью храбрых: отцы Лоры Осадчук, Томы Корсунской и Кимы Подольской. Лору я еле уговорила немного написать о тех годах: слишком тяжело ей вспоминать обо всем.

«Танюшка, мне очень трудно писать об этом, так как я помню все очень хорошо. Это все отложилось в памяти с сорок третьего года. Ясли на Московской (тогда так называлась Энгельса). Рядом с взрослой поликлиникой №8 напротив Алайского рынка. Бабушка носила меня в ясли, а я плакала, не хотела идти. Суп был прозрачный, сквозь него на дне тарелки виднелся синий цветок. Тогда наш двор казался мне очень большим. Выглядел он совсем по-другому. Палисадников не было. Посередине двора росла кукуруза. Я там часто сидела, спасаясь от жары. (Вот этого при мне уже не было. Коммуналок тоже практически не было (за двумя исключениями). Палисадники, сараи, ворота — все как у людей. А вот полянка, о которой ниже пишет Лора, сохранялась еще несколько лет.)