Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

А мы умчались прочь.

Эти безыскусные стихи принадлежат Ирине Осташкиной. Судьба у нее удивительная. Воспитывалась Ирина в ташкентском детдоме, куда ее привезли из Харькова. Эшелон чудом вырвался из харьковского «котла» (Харьков оккупировали дважды). Из того самого, в котором по странному совпадению едва не остались мои родители с сестрой. Мама не очень любила говорить об эвакуации, но всегда с содроганием вспоминала тот ужас на харьковском вокзале, когда отец чудом не отстал от поезда. И несколько эшелонов сумели уйти от бомбежки. Среди них тот, в котором была Ира. И еще одно чудо: их было трое, две сестры и брат. Они не разлучались до самого Ташкента и в Ташкенте тоже. Вот только родителей больше никогда не увидели.

Весь этот ужас так и не выветрился из ее души.

«…Поэтому и послала вам свои рифмы, которые и стихами-то не называю. Но там память, пораженная страхом и ужасом ребенка, осознавшего вдруг весь глубинный смысл неотвратимой неизбежности. Если готовы сопереживать — читайте. Постараюсь быть предельно сжатой.

18 октября 1941 года мне исполнилось шесть лет. Сдали город приблизительно в этих числах. Впрочем, даты называют разные. Харьков считался тылом, и ходячие раненые размещались по квартирам. Медсестрички посещали их на дому. У нас была просторная квартира в двухэтажном доме, и троих бойцов определили к нам. У одного были в гипсе руки и шея, у другого — нога и рука. Свободной рукой он опирался на костыль. У третьего — гипс на вытянутой руке. Радиоприемник и велосипед были сданы в военкомат (во время войны радиоприемниками пользоваться запрещалось ввиду возможности ловить вражеские станции). Вместо этого папа принес круглую «тарелку», обтянутую черной бумагой, и повесил ее возле печки. Окна завесили байковыми одеялами. 11 вечера. Из репродуктора несется музыка — передают «Евгения Онегина». Папа пропадает на аэродроме — он капитан инженерных войск (Одесский политех). Мама — освобожденный комсорг ХЭМЗа, но в этот вечер она была дома. Вдруг завыли сирены, заскользили по небу прожектора, и по черно-фиолетовому небу с гулом, от которого все вокруг завибрировало, стали проноситься черные силуэты самолетов, образуя сплошную сеть, покрывавшую все видимое пространство. Я это успела заметить, пока мы бежали через двор в бомбоубежище — подвал колбасного магазина. Вдруг — нарастающий свист, грохот, четырехэтажный магазин с убежищем вспух и осел. Только едкая пыль и дикие крики. Вокруг разрывы, сверху — красные пунктирные линии. И новая сетка ревущих и стреляющих машин. Мама кричит и зовет брата… Кто-то подхватил меня и куда-то повел. В толпе бегущих я никого не узнаю. У меня подкосились ноги, но меня упорно тащат. Низко над крышами на бреющем полете черные машины на ярко-фиолетовом небе ревут и поливают нас, бегущих, красным градом. По бокам улиц вздымались и оседали дома. Мы очутились на железнодорожных путях. Огромные двери товарных вагонов раскрыты. Нас подхватывают и забрасывают в эти вагоны. А там — раненые и другие дети. Много детей. Дверь поехала и закрылась. Поезд рванул с места. Но тут тряхнуло, и мы снова встали. Бомбы ложились рядом. Дверь сорвало. Нас обхватили чьи-то руки. Поезд снова тронулся. Детей оттеснили к дальней стенке. Взрослые живым забором отгородили нас от проема сорванной двери. Поезд то мчал, то тормозил и снова мчал… Пошел снег с дождем. Бомбежка захлебнулась. Теперь поезд ехал ровно, без остановок. Ноги болели невыносимо. Мне кажется, я тихо плакала, проваливалась в бордовую темноту, выныривала. Тошнило нестерпимо. Я захлебывалась, изрыгала горечь и кислоту и снова проваливалась. Слышала обрывки фраз: «ссадить», «Кинель», «фугасный токсикоз»… Помню, как меня закутали в огромный кожух и положили в сани, такие нарисованы в детских книжках. Рядом — братик, ему четыре, и двоюродная сестричка — ей три. Снова провал…

Слышу приглушенные голоса: «Глаза открыла…» Слева огромное окно, заваленное снегом доверху. Но даже сквозь снег проникают яркие лучи солнца.

От них снег в окне, как подсвеченный. Я лежу на огромной подушке поперек большущей кровати в мужской нижней рубахе и вижу печь, как с картинки в детской книге. Ситцевая цветастая голубая занавеска закрывала верх печи. Из-под занавески — цепочка серых бусинок-глаз. Возле меня доктор в белом халате, и в руках у него маленькая трубочка.

— Вот и славно! — сказал он. Сказал чисто по-русски. Но я поняла! Хотя в семье и вообще в Харькове, в доме, в детсаду, везде (я так помню) — говорили только на украинском.

— Ну, послушаем, — он приложил трубочку к моей спине и к своему уху. Рядом стояла очень большая женщина в белом платочке. Плечи и грудь крест-накрест обхвачены другим платком, серым, шерстяным.

— Пойдет на поправку, — кинул доктор и сказал уже мне:

— Ну, красавица, напугала ты нас! Четыре дня мы тебя вытаскивали — и вытащили! Смотри, живи! А я присматривать буду!

И заговорил с женщиной.

Не тошнило, ничего не болело, но пошевелиться сил не хватало и пить хотелось очень. Из сказочного кувшина в кружечку налили пахучей жидкости, заставили выпить. Потом в огромное деревянное корыто налили горячей воды, положили пучки трав, а сверху — меня. Было душно, горячо и страшно… Лечили. Поправлялась быстро.

Однажды нас закутали в кожухи, посадили в сани и подвезли к путям. Женщина желтым флажком остановила поезд. Нас передали в вагон, и с нами сел мужчина (муж или брат хозяйки, так и не узнала). Он и привез нас в Ташкент.

Жара, народ на узлах и чемоданах. Вся площадь перед вокзалом заполнена. Мужчина посадил нас на свернутые кожухи и велел ждать. Нас все удивляло, все новое и непривычное, тревожное. Горестное… А самое главное: мы сами, одни, без няни, без воспитательницы, без МАМЫ и ПАПЫ. Даже без БАБУШКИ! Я старшая! Крепко держу братика за руку. Сестричку просто прижала к себе.

Подошел наш сопровождающий. Улыбаясь, что-то говорил и повел нас к машине-полуторке. Погрузились в кузов и под ярким ноябрьским солнцем приехали на Ассакинскую улицу в дом невиданной в Украине архитектуры. Нас завели в кабинет.

Это был детский дом для эвакуированных с Украины детей. Детдом №14.

Очень сожалею, что так и не смогла узнать имена наших спасителей. Знаю только, что они были путевыми обходчиками на станции Кинель. Многие детали того периода я помню очень ясно: голоса, слова, жесты и запахи. А того доктора — особенно.

Он как Айболит из книжки!

Совсем недавно познакомилась с информацией об особенностях нашей памяти. Я — классический пример.

Итак, привезли нас на полуторке с Ташкентского вокзала на Ассакинскую. Сгрузили. Мы — обходчик со станции Кинель (он привез нас), брат и двоюродная сестричка (царство ей небесное). Большой, слегка приземистый, длинный бело-голубоватый дом. В торце справа — ворота с калиткой. Кажется синие. Мы постучали. Немного погодя калитку открыл удивительный для нас человек. Он был в полосатом халате, подпоясан платком, в маленькой шапочке-тюбетейке. На босых ногах — глубокие галоши. Приложил правую руку к груди и жестом пригласил войти. Мы вошли, и он молча повел нас вдоль торца дома.