Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

Там степь краснеет тюльпанами, а в горах растут трогательные маленькие полупрозрачные цветочки, очень похожие на подснежники… А может это они и есть. Там на фоне безупречно-голубого неба высятся горы, и отчетливо виден снег на вершинах. Чимган. Чимган, ставший одним из самых драгоценных воспоминаний детства. Теперь уже никогда не оказаться на его склонах. Никогда не сорвать красную ягоду костяники, похожую на вишню, только с огромной косточкой. Там ранней весной абсолютно хрустальный воздух, и свежий ветерок, и совершенно неповторимый аромат. Аромат Родины. И я тяну носом, словно прямо сейчас почувствую запах лепешек и пряностей, и свежести, и непахнущих лиловых и синих стрел ирисов. У них бутоны похожи на наконечники стрел. И листья тоже стреловидные. И японская изысканность цветка. И пестрота ханатласа. И звон браслетов с красными камешками. И зеленый бекасаб мужских халатов. И мои любимые чустские тюбетейки. Строгие. Белое на черном. И буйные майские грозы, когда как подкошенные валятся пирамидальные тополя и дождь тяжелой стеной, а иногда барабанит град. Как-то в моем детстве выпал град с перепелиные яйца. И я вышла с тазиком собирать градины. А когда град — он сечет деревья, и потому с веток свисают ленточки коры. Дождь кончится, идешь, а капли с листьев — черные. Потому что дождь смыл уже успевшую накопиться пыль. Идешь — а на платье черные разводы. Как будто деревья плачут, и с листьев-ресниц течет тушь. Написала это и вспомнила, как ругали Дину Рубину за метафору «воспаленная миндалина солнца». А ведь какая прекрасная находка. Так и видится эта ангинная, набухшая кровью миндалина, валящаяся за горизонт. Который в это время исполосован розовым, сиреневым, оранжевым… То солнце, которое уже через два месяца станет беспощадным. А сейчас хочется впитывать и впитывать ласковое тепло. Где-то там в почти сказочной стране почти сказочная весна. Такой больше нигде не бывает. Она не обманывает. Не манит фальшивым теплом, чтобы назавтра устроить истерику метели. Это та весна, о которой стихи слагают. Та самая весна, о которой мечтаю я. И, готова поклясться, не только я. Алые паруса ташкентской весны… Может, вы когда-нибудь покажетесь на горизонте…

Прочитала я на одном сайте пост о том, как Камиль Уринбаев добрался из Ферганы в кишлак Дебаланд, а Оксана Клочко — в село Верхний Токмак. На могилки спасительницы и спасенного… Грустная и трогательная история.

А вот мне и ехать далеко не надо. Даже ходить далеко не надо. Выйдешь из дома — и метров двести. Рядом с магазином. Братская могила. Правда, не заброшенная, врать не буду. Ухоженная. Обложенная мрамором. Заваленная цветами, как обычно на День Победы. Школьников приводят. Классами. Что-то говорят. А они переминаются с ноги на ногу. Не терпится удрать. Потому что у нас, как всегда, мероприятие.

Потому что нынешние поколения просто не помнят. Не знают. Не чувствуют. И не их это вина. Яснее ясного, что слишком много времени прошло. Что никакие книги, никакие лихие фильмы не проникнут в душу. Слишком много времени прошло. Все рассказы, все истории скользят по поверхности, не просачиваясь вглубь. Никакие невесты с женихами, возлагающие по нынешней традиции цветы к Вечному огню, не испытывают ни малейшей дрожи душевной. Слишком много времени прошло. Слишком мало их осталось. Их и тогда мало оставалось. А что уж теперь говорить? Уходят. Уходят. Почти все ушли…

Вон там, в Ташкенте, на бывшей Волгоградской, то кладбище, что когда-то заросло маками. Теперь там мемориал.

А тогда, в шестидесятых, были могилки: двадцать второй год рождения, двадцать третий, двадцать четвертый и снова: двадцать второй, двадцать третий, двадцать третий… Дети. Гибли дети. Умирали в ташкентских госпиталях. Умирали в московских госпиталях. Умирали во всех госпиталях всех не оккупированных и освобожденных городов. Умирали в походных госпиталях под бомбежкой. Под сырым моросящим дождем. Под гул артиллерийской канонады. И лежат по всему бывшему Союзу.

Русские, армяне, узбеки, азербайджанцы, татары… Какая разница?

Дети. И те, кто постарше. И совсем немолодые…

А другие дети становились к станкам. И работали в три смены.

Снаряды выпускали. Мины…

Выживали. Голодали. Гибли.

Победили.

Каждый раз, когда смотрю по телевизору ТОТ Парад Победы, жду не дождусь одного момента.

Когда наши солдаты швыряют фашистские знамена к подножью мавзолея.

И каждый раз — мороз по коже. Сколько смотрю — столько и мороз.

И никакие книги, никакие фильмы…

Летят знамена со свастиками.

Вот он — этот момент наивысшей справедливости.

Едва ли не единственный, который я наблюдала своими глазами в этой жизни.

И МАРШАЛ на белом коне…

А в реальности все было куда прозаичнее.

Нашему двору повезло. Если так можно сказать. Потому что это был дом угольщиков. Угольщиков на войну не брали. Почти все отцы были в наличии.

Живые. Почти все семьи были полными. Но только почти. Потому что у Томки Корсунской отца не было. Погиб он. Оставив двоих детей, Витьку и Томку, и вдову тетю Фросю, женщину суровую, носившее гордое звание коменданта треста «Средазуголь» и получавшую нищенскую зарплату. И тянула она их… И вытянула. Никто не спился, не сбился с пути истинного. И Лорка Осадчук, Долорес, выросла достойным человеком. У нее, медноволосой девчонки, отец погиб. Остались вдова Полина Моисеевна, Лорка и престарелая бабушка. И Полина Моисеевна, естественно, была единственной кормилицей. Потому что пенсии за погибших отцов — это даже не пенсии, а слезы.

И тетя Паша. Дворничиха. Военная вдова. Две дочери. Выживала… Потому что какая там зарплата у дворничихи?

И Раиса Моисеевна с дочкой Кимой. Умницей, красавицей, блестящим специалистом. Царство им небесное обоим.

И теть Фая…

И Людмила Михайловна, мамина приятельница, которая жила в доме наискосок…

И мама подруги моей Раи Володиной. Две дочери. Зарплата… лучше не говорить. Вырастила. Хороших девчонок вырастила.

И мама Эвелины Степанянц-Амосовой. Сильная женщина. Ей-богу, иначе не скажешь!

И… и… и…

Перечислять — Интернета не хватит. У девочек постарше, тех, кто учились со мной в одной школе, в классах больше половины сирот.

Недаром поется: «Праздник со слезами на глазах».

Наверное, было бы правильней — праздник, утопающий в слезах.

Думаете, если мой отец остался жив, нас война не задела?

Мой дядя по отцу Михаил Васильевич Перцев, по словам мамы, редкостной души человек, погиб едва не в первые месяцы войны. И могилки не найдешь.

Затерялась где-то могилка. Свои не искали, а теперь что уж… Только в моей памяти и живет. Оставил вдову и дочку.