Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

Вход в дом был с улицы Кренкеля. А вдоль фасада по Малясова тянулся еще один двор. Совсем пустой, но обсаженный акациями и маклюрами, только маклюры были кустами. Там никогда не бывало солнца, он был немножко таинственный, и туда мы почти не ходили. Он был тоже огорожен забором. И вот однажды мы, ребятня, нашли между нашим домом и соседним — там была такая щель — чемодан. Что тут поднялось! Милицию вызывали! Чемодан был пуст, но ни у кого не возникло сомнения, что владельца ограбили.

А однажды мы под балконом обнаружили что-то вроде деревянных тоненьких маленьких веерочков. Передрались за такую диковинку, а потом мама объяснила, что это всего лишь стружки карандаша, побывавшего в точилке. Дикари мы были…

Зато было нам раздолье, когда начинался листопад. Тогда листья можно было жечь, да мы и жгли на мостовой — картошку пекли. Приносили из дома по картошине-другой и пекли. А на мостовой — так ведь машин-то не было! За день одна проедет — уже рекорд. Это на Кренкеля. Там почти тупик был, далеко не уедешь. Да и по Малясова машины ездили тоже не слишком часто. Трудно поверить, но мы, дети, когда шел снег, цеплялись веревками саней за бамперы машин и ездили по мостовой. Сейчас это самоубийство. А тогда — ничего!

Почему-то больше всех я любила квартиру Княжевских, хотя она отличалась от нашей разве что вторым балконом. Небольшим. С красивой балюстрадой. Мне она казалась тоже таинственной, как и задний двор. Подобное же чувство некоего почтения возникало у меня, когда я шла от Урицкого по Обсерваторской, там деревья были очень высокие, и мостовая широкая, очень я любила этот отрезок улицы, второй такого чувства не пробуждал.

Я хочу помянуть своих соседей, которых уже нет. Которых я знала с самого рождения. Тетю Фросю Корсунскую и ее сына Витю. И ее мужа Петра, погибшего на фронте. Валю Ровнягину, пусть и плохим она была человеком. Чету Христофоровых. Раису Моисеевну Подольскую и ее дочь Киму, так нелепо, так рано погибшую. Людмилу Яновну Дехто и ее мужа Александра Ивановича. Супругов Перчиковых. Александра Васильевича Княжевского и его жену тетю Дусю, мудрую и добрую. Полину Моисеевну, мать Лоры Осадчук. Тетю Пашу и Тоню. Супругов Покровских. Супругов Моисеевых, Нину Прокофьевну и ее мужа Бориса… а отчества не помню. Нина Прокофьевна, женщина колоритная, бывшая балерина. А ее мама была коком на тихоокеанском флоте, вот так! И у них были японские и китайские вещи, которых я ни до ни после не видела. Толстый веселый деревянный бог богатства с рыбой подмышкой. Чашечки с гротескными лицами. Веера…

Я хочу помянуть Лёню, Вилена Израилевича Могилевского, веселого красавца, умницу… Его жену Аллу. И Равиля. Тетю Фаю и Иду. Олю. Милу Покровскую и ее родителей.

Моих маму и папу. И сестру.

Всем им царствие небесное и земля пухом.

Они все умерли. Остальные уехали.

Не осталось никого в моем доме. Только память. А может, и души бродят тех, кто жил здесь когда-то и кто отсюда отправился в мир иной.

Ну вот, оказались мы на углу. Угловой дом напротив принадлежал Черниковым. Семья с несчастной судьбой. Самого хозяина я знала только понаслышке. Он был видным партийным работником, очевидно, считавшим, что поэтому ему дозволено все. Он и пользовался этой вседозволенностью, пока его старший сын не свел счеты с жизнью. Я тогда маленькая была, но помню, что все соседи собрались на улице и тихо обсуждали случившееся. Наслушалась я подробностей…

Моя мама дружила с женой Черникова. Удивительная была женщина Анна Ивановна. Лицо ее помню. Суровое крестьянское лицо и неизменный платок. Она с таким достоинством несла свой крест! А умная была. Строгая. Я перед ней просто благоговела, хоть девчонкой была, но уже кое-что понимала. Хлопотала она по дому целыми днями, никакой прислуги не было.

А потом так же ушел и второй сын.

Им, наверное, нужна была помощь психотерапевта, а тогда и слова такого не было.

Черников полетел со всех постов и долго не прожил. Бедная его жена!

У них дочка была Лида, такая чудесная девушка! Так и осталась она одна. Год назад умерла…

За ними жил Эдик Джалилов, учился с девочками нашего двора, хороший веселый парень, о его судьбе ничего не знаю.

Кстати, пока не забыла: наша улица заросла белой акацией, ясенями. А Малясова — дубами. Акаций сейчас нет, а раньше на углу росла большая, я там вечно со своими кавалерами умные беседы вела…

А начиная от дома Эдика и дальше под заборами росли каперсы, тогда я не знала такого слова, говорили просто «арбузики». Цветы собирали, такие красивые, нежно-розовые, жаль стебельки короткие! Каперсы глину любят. Дальше шел неизвестный двор, а еще дальше — дом женщины, имени которой я не знаю, но она всегда так хорошо со мной беседовала. А муж у нее был поляк с залихватскими усами, типично киношной внешности…

Потом шел какой-то глиняный холм, отгородивший большой двор. Там я часто бывала. Потому что там жила наша учительница математики Клавдия Васильевна. Светлая ей память. Прекрасная была женщина. Когда я в пятом классе из-за очень долгой болезни отстала, она, заметьте, не взяла с мамы денег, не оставила меня на второй год, а порекомендовала репетитора, и я перешла в шестой класс. Там жила и моя одноклассница Света Козенкова, но мы недолго учились вместе. Ее отец был военный, его скоро перевели. Торцом двор выходил на Обсерваторскую, и как-то получилось, что второй конец глиняного холма врезался в ветлечебницу на Обсерваторской (существует, как ни странно, и поныне). При этой лечебнице вертелся мальчишка, обожавший рассказывать мне ужасы об уничтожении животных. Я его возненавидела. И убеждение, что в ветлечебницах, кроме убийства собак и кошек, ничего не происходит, жило во мне очень долго. Хотя он, скорее всего, врал и приукрашивал.

Мы почти дошли до дома Рашидовых с неизменным милиционером. Милиционеров никто не боялся. И я с ними здоровалась.

Почему мне в память врезались «французские» белые шторы, какие тогда были в каждом официальном здании? Но врезались…

А во дворе действительно росли розы. Меня туда пускали. Розы остались в памяти, а книга русских былин от Гули Рашидовой — жива до сих пор.

Рядом был большой двор, где жила моя знакомая, мы с ней книги вместе читали и как-то удирали от ее брата, в результате чего она потеряла косынку и страшно расстраивалась. Косынка попала в арык и уплыла… А если завернуть за дом с башенкой и миновать два дома, на углу Урицкого-Обсерваторской жила моя одноклассница Люся Федорова, милая и очень несчастная девочка. Она стриглась как мальчик, требовала, чтобы ее звали Алешей, и носила исключительно шаровары, конечно, вне школы. За что ее презрительно называли «мальчишницей». А дело было, видимо, не в этом, но кто тогда разбирался в подобных тонкостях!