Александр Во - Дом Витгенштейнов. Семья в состоянии войны

Императорское и Королевское Австро-Венгерское посольство, действуя по приказу правительства, извещает данным объявлением граждан Австрии и Венгрии, что все рабочие фабрик этой страны, производящих оружие и боеприпасы для врага, совершают преступление против военной безопасности родины. Это преступление влечет за собой наказание в виде тюремного заключения от десяти до двадцати лет, а при отягчающих обстоятельствах — в виде смертной казни. На тех, кто нарушит этот приказ, по возвращении на родину падет вся тяжесть закона [128] Цит. в неподписанной статье, ‘Austrian Propaganda Costs Forty Millions’, NYT, 15.09.1915. .

Каждый последующий скандал приводил к призыву выслать всех австро-венгерских дипломатов из США. В 1915 году выслали австрийского посла в Вашингтоне, Константина Думбу, но остальных не тронули до тех пор, пока весной 1917 года Америка не вступила в войну и все дипломатические отношения между двумя странами не были окончательно разорваны.

Вечером 4 мая того же года в порту Хобокена Курт, преемник посла Думбы граф Адам Тарновский, генеральный консул из Нью-Йорка Александр фон Нубер и 206 так называемых «чиновников противника» под надзором американских спецслужб поднялись на борт лайнера Ryndam, который направлялся в Голландию. В Галифаксе корабль задержали на пять дней, английская разведка допросила каждого пассажира судна. После этого им разрешили направиться в Роттердам с пропуском, с указанием держаться к северу от Фарерских островов, чтобы не наткнуться на подлодки и мины.

Фрау Витгенштейн, ничего не знавшая о том, что сына выслали из Америки, много месяцев не получавшая от него вестей, удивилась и обрадовалась телеграмме 17 мая: «ПРИБЫЛ СЕГОДНЯ РОТТЕРДАМ ДОБРОМ ЗДРАВИИ. СРЕДУ ВЕНА. КУРТ» [129] Курт Витгенштейн — Лп. В., цит. по: Лп. В. — Л. В., 21.05.1917, GB W. .

Гермина, уставшая до смерти на своей добровольной работе старшей медицинской сестрой в больнице, приветствовала новость о возвращении брата с восторгом. «Только что узнала, что Курт приехал в Роттердам, — написала она Людвигу. — Я так за него рада, скажу я тебе! Ему было бы крайне не по себе здесь после войны!» [130] Г. В. — Л. В., 21.05.1917, GBW.

Двадцать седьмой день рождения 5 ноября 1914 года Пауль встретил в холодном, еле ползущем вагоне для скота. Однорукого, несчастного, его перекидывали из одного госпиталя в другой почти три месяца, так что к тому времени, как они пересекли Уральские горы и въехали в широкие степи Западной Сибири, наступила зима, стояли суровые морозы. Температура падала до 25 градусов ниже нуля, раздвижные двери теплушки, которые открывали по утрам в начале осени, чтобы проветривать и любоваться впечатляющими панорамами красивых долин Волги, заросших подсолнухами, теперь были накрепко закрыты. Болезни, отчаяние и отвратительные запахи насквозь пропитали темноту. Когда кто-то умирал, тело оставалось в вагоне до следующей смены караула — иногда на несколько недель. В феврале 1915 года в двух вагонах, отправленных в Самару, город на юго-востоке страны, из 65 заключенных остались живы только восемь. Вагоны отогнали от города на полтора километра, и там русские охранники с топорами и лопатами вытащили пятьдесят семь замерзших тел и бросили их в яму, вырытую недалеко от дороги. Такое происходило сплошь и рядом. Переполненные вагоны, прибывавшие в Москву и Омск и содержавшие, как считалось, ценный груз, оказывались на поверку тоже забиты замерзшими трупами.

Согласно статье 17 Гаагской конвенции Пауль как младший офицер имел право получать оклад в размере 50 рублей в месяц, на которые он мог бы купить еду, мыло и все остальное. В действительности деньги получали редко. Чтобы не платить, русские чиновники уверяли, что заключенные выбыли из лагеря за день до выплаты. В пути обязанность передать деньги заключенным падала на коменданта поезда. Некоторые были честны, но многие искали способ прикарманить выплаты и заявляли, что не могут найти денег на размен. В таких случаях заключенные оставались без пропитания и перебивались, иногда до конца своих дней, одним kipiatkom — кипяченой водой, которую бесплатно давали на каждой станции.

С Паулем, как с младшим офицером, тюремщики обращались получше, чем с рядовыми. Военнопленные офицеры не были обязаны работать на русских, но солдат заставляли трудиться — 25 000 рядовых погибли на строительстве Мурманской железной дороги зимой 1914–15 годов.

Омск, город, расположенный на слиянии рек Омь и Иртыш в Акмолинской губернии (области), в двух с половиной тысячах километров к востоку от Москвы — столица Западной Сибири. В 1914 году его население составляло 130 000 человек, а за четыре года к ним прибавилось 96 000 военнопленных. За десять месяцев до августа 1915 года около 16 000 из них умерло. Прибыв на вокзал в Омске, Пауль вышел из поезда в метель, и вооруженная охрана отвела его на водочный завод, который недавно отдали под госпиталь для военнопленных. Его попутчиков отправили в тюремные лагеря за городом, некоторых — за полсотни километров от Омска. Замерзающие, тоскующие по дому, одетые не по погоде, многие из них умерли, так и не добравшись до пункта назначения.

При поступлении в госпиталь Паулю выдали пустую почтовую карточку, чтобы он мог написать домой и сообщить родным, где он теперь находится. Потом его повели в общий душ на первом этаже, там побрили налысо, забрали его одежду для дезинфекции и приказали вымыться. Несмотря на ужасный холод, этот госпиталь в Омске был гораздо лучше многих мест интернирования, в которых Пауль побывал по дороге. В русских больницах не хватало бинтов и лекарств, но в омском госпитале было хотя бы чище, чем, например, в орловском (где Пауля поместили рядом с больными тифом и дифтерией), он был не так переполнен, как госпиталь в Москве (где содержалось 4000 пациентов) и безопаснее, чем Николаевский госпиталь в Петрограде, где зверствовала охрана. Именно там в офицерском отделении австрийскому командиру конвоир вонзил в спину штык за попытку выйти в туалет. Острие пробило легкое, и после поспешного суда охранника оправдали, а тяжело раненный офицер и трое больных заключенных, свидетельствовавших в его пользу, получили по шесть лет каторги.

Решение продолжить карьеру пианиста, несмотря на потерю правой руки, Пауль принял еще в первые дни плена, задолго до того, как попал в госпиталь в Омске. Альтернативой успеху было не поражение, а смерть; и хотя мать и сестры с тревогой выискивали в письмах из России намеки, что он может замышлять самоубийство, травма, напротив, даже утвердила его в намерении вернуться на родину и возобновить концертную карьеру. Отец учил его бороться со страхом и презирать жалость к себе, а эти уроки он выучил наизусть. Усилием воли он учился не обращать внимания на серьезность своего состояния и отвергать, часто довольно грубо, сочувствие друзей и исполненные благих намерений предложения помощи. Если он когда-либо и боялся будущего — стать пианистом с пятью пальцами, он по крайней мере наслаждался возможностью взглянуть страху в лицо. Его способы испытать себя часто обескураживали друзей. Он изумлял их, заплывая далеко в море — это с одной-то рукой, — гуляя в шторм по краю огромных утесов Дувра или балансируя на железных рельсах, пересекающих болота Саутволда. Секретарша однажды вскрикнула, когда вошла в его нью-йоркскую квартиру и увидела, как он ходит по узким перилам балкона в 60 метрах над бетонной дорогой.