Коллектив авторов - Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик [litres]

После прогулки по городу вечером первого дня русский писатель встретил дома у Лавониуса человека, осуществившего только что опубликованный шведский перевод «Димитрия Самозванца», – Юхана Фредрика Бара, которого он характеризует как «молодого любезного человека, умного и образованного», с которым они «с первой встречи познакомились и подружились» (ЛП. I, 273). Позднее Бар и Лавониус становятся гидами Булгарина в Стокгольме и информируют его о шведской культурной жизни. Вопрос в том, с кем еще мог контактировать Булгарин. Нет сомнений, что он встречался с другом Бара и уроженцем Финляндии (своим знакомым с 1808 г., когда Булгарин воевал там) библиотекарем Королевской библиотеки Адольфом Иваром Арвидссоном (Adolph Ivar Arwidsson; 1791–1858), известным своим негативным отношением к русской политике в Финляндии (ЛП. II, 111–113) [584]. Еще одним человеком, с которым Булгарин мог встречаться, был Юхан Кристоффер Аскелёф (Johan Christoffer Askelöf), издатель консервативной газеты «Шведская Минерва» («Svenska Minerva»), однако документальных подтверждений этого нет. Аскелёф, блестящий журналист во вкусе Булгарина, бичевал в своей газете либеральную прессу, иронизировал над всеми, кто критиковал королевскую власть, и столь рьяно поддерживал прорусскую политику Карла XIV Юхана, что противостоящая ему «Aftonbladet» именовала его газету «Русской Минервой» («Ryska Minerva») [585]. Булгарин пишет, что «Шведская Минерва» «находится в оппозиции с оппозициею и защищает правду, где бы ни нашла ее» (ЛП. II, 209). Аскелёф принадлежал к окружению покойного русского посланника ван Сухтелена (в которое входил и Юхан Фредрик Бар) и написал ему весьма пространный и благоговейный некролог [586]. Однако ни визит Булгарина в Стокгольм, ни его путевые заметки из Финляндии и Швеции, судя по всему, не привлекли внимания «Шведской Минервы» [587].

Более личные суждения при изображении Стокгольма предположительно принадлежат самому Булгарину. Оценки, какие русский гость дал шведским трактирам, были столь суровы, что в 1841 г. их опубликовали в «Афтонбладет». В частности, там говорилось:

Все они плохи, дурно меблированы или, правильнее, вовсе не меблированы и даже не отличаются особенною чистотою, когда, напротив, в частных домах чистота доведена до педантства. Кушанье нестерпимо дурно. Гастроному пришлось бы здесь умереть с голоду. Я хотя не весьма прихотлив в выборе пищи, но сознаюсь, что только голод мог заставить меня к ней прикоснуться. В Стокгольме нет обеда за известную цену или table d’hôte. Обедают по карте. Шведы не любят супу и начинают жаркими. Жаркое в трактирах несносное, вываренное в воде и потом поджаренное. Зелень приготовлена дурно. Вместо бифстекса вам подают кусок жареной говядины, твердой как шкура, но это одно только кушанье, которое можно еще назвать сносным . Соусов нет и в помине, и что всего удивительнее, в городе, лежащем при море и озере, нет хорошей рыбы. Лучшая и любимая рыба здесь: окунь (Aborre).

Пирожное плохое, а салату, т. е. травы с уксусом, нельзя взять в рот. ‹…› Я заметил, что из ста человек не нашлось ни одного, который бы не выпил водки, и удивился огромному размеру рюмок! Водка эта показалась мне отвратительною, по необыкновенной сладости. Это род сиропа, без благовония, которое умеют сообщать ликерам наши дистилляторы.

После плохой еды и «водки» Булгарин нашел некоторое утешение в прелестных официантках:

Если в шведских трактирах нет отрады для вашего поднебенья и желудка, зато для глаз полное наслаждение. Самые дурные и безвкусные в мире кушанья подают вам самые миловидные девушки (ЛП. I, 223–225) [588].

Булгарин не упускает случая продемонстрировать свое изначально хорошее знание шведской нации и теплые к ней чувства, а равно и некоторое знакомство со шведским языком (ЛП. I, 215), не забывая отметить и свидетельства того, что в Швеции он небезызвестен [589]. Благодаря посредничеству Лавониуса он встречается с несколькими русскими и иностранными дипломатами. А вот прямых контактов со шведской литературной общественностью он, судя по всему, не имел. Исключение составляют уже упоминавшийся первый ассистент (впоследствии начальник) Королевской библиотеки Арвидссон (ЛП. II, 111–113) и в первую очередь Юхан Фредрик Бар. В качестве примера значения Бара для путевых заметок Булгарина приведем содержащийся там обзор шведской словесности [590]. Автор сам говорит, что он целиком основан на сведениях, полученных от Бара. Текст на удивление подробен и точен в деталях. Шведская литература рассматривается ни много ни мало на 50 страницах, после чего следуют по пять страниц о шведских историках и о прессе (ЛП. II, 148–212) [591]. Эпоха Густава III описывается как ключевая для шведской культуры. Этот просвещенный монарх был образцовым, его можно сравнить в этом с польским королем Станиславом Августом; подобно ему Густав III пал жертвой зависти и ненависти аристократии. Параллель и предостережение ненавистной Булгарину петербургской аристократии становятся недвусмысленными, когда русский читатель узнает, что покойный монарх был истинным отцом отечества, желавшим спасти его от когтей хищных партий, ибо «где господствуют партии, там всегда угрожает гибель отечеству!» (ЛП. II, 152).

Рассказ о шведской словесности предваряется эскизным очерком эпохи Густава III и того, что Булгарин – вслед за Баром – именует эпохой Чельгрена и Леопольда. Чельгрен (Kellgren) характеризуется как блестящий и многогранный поэт – во многом последователь Александра Поупа, – который лишь чересчур долго пребывал в оковах французского классицизма; Булгарин посвящает ему целых четыре страницы (ЛП. II, 153–157). Антиподом Чельгрена является легендарный поэт и певец Бельман (Bellman): «Один жертвовал своим гением современному вкусу; другой мало о нем (вкусе. – Л. К. ) заботился и следовал только своему вдохновению». Может показаться, будто вакхический поэт поклонялся только вину, однако Бельман «упивался страстью и чувством». Но чтобы понять Бельмана, надо быть шведом и знать топографию Стокгольма, пишет Булгарин и заявляет, что переводить его невозможно (ЛП. II, 158–159).

Вслед за портретами Чельгрена и Бельмана обзор продолжается характеристиками Оксеншерны (Oxenstierna) и Адлербета (Adlerbeth), а также прославленного в свое время оратора епископа Магнуса Ленберга (Magnus Lehnberg). Бенгту Лиднеру (Bengt Lidner), Анне-Марии Леннгрен (Anna-Maria Lenngren), эстетику и эссеисту Карлу Августу Эренсверду (Carl August Ehrensvärd) [592]и Тумасу Турильду (Thomas Thorild) посвящается каждому по странице и более. Карл Густав Леопольд (Carl Gustav Leopold) и его безуспешная борьба с ориентированной на немецкую литературу «новой школой» рассматривается на трех страницах. О друге России Аскелёфе говорится, что один из самых активных борцов со старой школой теперь занимается только политикой, где, однако, отличается «глубокими познаниями» и прямо-таки «гениальностью» (ЛП. II, 182).