Коллектив авторов - Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик [litres]

Примечание. Женщина, сказавшая мне, что пойманный мною вор есть Сельский, называется Авдотья. Я и вышеупомянутый дворянин Игнатьев видели Сельского в окне его собственного дома и узнали его. Все показанное готов я утвердить присягою. Авдотью мы нашли потом в доме Сельского. Кроме причиненного мне Сельским увечья, от которого стражду и совершенно болен, Сельский разорвал на мне и на дворянине Игнатьеве шинели и сюртуки.

Отчетливо видно, что речь идет о том же случае, что и в анекдотическом рассказе Кёнига. Оказывается, Д. Л. Мордовцев напрасно посчитал случившееся «не литературным приключением», не подозревая о литературном применении сюжета в немецкой статье «Русские перебранки». Однако откуда Генрих Кёниг, живший в гессенском городке Ганау, не читавший по-русски, мог знать об этом сюжете? Йозеф Леман, редактор берлинского журнала, в котором печатались переводы произведений Булгарина и других русских авторов, по-видимому, считал виновником в этой клевете того же русского «суфлера», Н. А. Мельгунова. Отвечая на статью Кёнига, Леман писал (перевожу с немецкого):

г. Г. Кёниг, который, по собственному признанию, не понимает ни слова по-русски, должен был, однако, в связи с полемическими выпадами в его книге против ряда русских писателей полностью положиться на то, что ему об этом счел нужным сообщить его информатор [Gewährsmann], г. Мельгунов. Мы отнюдь не желаем вступить в поединок на стороне гг. Греча, Булгарина и Сенковского (барона Брамбеуса), атакованных в качестве представителей петербургской журналистики г. Мельгуновым, горячим сторонником москвичей здесь, в Германии, так как мы находимся слишком далеко от места событий, чтобы принять сторону той или иной партии. От немецкого же писателя г. Г. Кёнига мы, однако, вправе ожидать как минимум, что он не будет доверять только авторитету русского суфлера, чтобы выдвинуть обвинение немецкому изданию, которое, в случае его справедливости, унизило бы его в глазах всех немцев. Где же в нашем журнале г. Кёниг прочитал статьи, которые оправдали бы его выражение, что «мы наивно-дословно переводим самые грубые выпады Булгарина против немцев»? Мы действительно недавно опубликовали несколько юмористических статей Булгарина, но грубые выпады против немцев мы в равной степени не позволили бы ни этому писателю, ни его противнику Мельгунову, ни какому-нибудь французу или англичанину. ‹…›» [822].

Очевидно, Леман считал, что Кёниг узнал о несчастье Булгарина от Мельгунова и, таким образом, продолжил в своей статье выступать на русские темы под диктовку московского «суфлера». Однако один случайно сохранившийся документ открывает нам неожиданный источник, который Кёниг использовал при написании статьи «Русские перебранки». В 1970-е годы немецкий славист Ханс-Бернд Хардер обнаружил в архиве Исторического общества города Ганау небольшой фонд материалов из наследия Генриха Кёнига, в том числе несколько писем русских литераторов к Кёнигу: одиннадцать писем Н. А. Мельгунова (1837–1845 гг., на французском языке), два письма князя В. Ф. Одоевского (1842 г., тоже на французском языке), одно письмо барона Е. Ф. Розена (1841, на немецком языке) и два письма К. Л. Блюма (1837, 1840, на немецком языке) [823]. Н. А. Мельгунов, В. Ф. Одоевский и Е. Ф. Розен – персонажи «Литературных картин из России», однако их письма для нашего сюжета не представляют особого интереса [824]. Но письмо Карла Людвига Блюма (1796–1869), профессора истории, географии и статистики в Дерптском университете [825], как раз является тем искомым источником истории о несчастном случае с Булгариным [826]. Именно из письма Блюма Кёниг не только почерпнул всю информацию, но даже практически дословно использовал некоторые его формулировки. Приведем текст письма Блюма от 2 декабря 1837 г. в переводе с немецкого:

Вы точно угадали, почтенный друг, что сделали мне своеобразный сюрприз своими «Литературными картинами из России». Еще прежде, чем Вы были так любезны переслать мне милейшую книгу, за которую я Вас сердечнейше благодарю, я прочитал о ней объявление в Allgemeine Zeitung и др. с большим удивлением. Но из «чужака» книга вскоре сделалась дорогим другом и доставила нам всяческое наслаждение. Хотя мне все еще нужно беречь себя от чрезмерного чтения и посему я ограничиваюсь, за редкими исключениями, текущими делами, я прочитал это милое сочинение немедленно с великим удовольствием. Затем я стал делиться прочитанным, и, так как вскоре, к счастью, некоторое число экземпляров поступило к нашим книготорговцам, то из-за шума, который мы произвели, все они были быстро раскуплены. Рейц и его чрезвычайно милая и образованная русская супруга [828], Розберг, профессор русской литературы [829]и полдюжины его русских здешних студентов были тотчас приведены в движение. Все согласились, что книга составлена с прекрасным знанием дела и лиц и увлекательно написана. Так как Вы находитесь вдалеке от места событий и поэтому не побоялись, в отличие от меня, замутить такую чертовщину, от которой поднимается только гадкий душок, эти ребята остались вполне довольны. Будем надеяться, что ваш издатель вскоре почувствует приятную тягу к книге отсюда, а через нас и из России. Скоро у нас каникулы, и мне представится возможность собрать сведения, которые или Вы сможете использовать для переиздания, которое наверняка не заставит себя ждать, или же я их использую для рецензии или серии писем к Вам, которые я бы хотел составить для публики. Увидим. Жаль, что мы находимся так далеко друг от друга. Пока лишь я могу заметить, что некоторые здешние русские считают Вашу позицию слишком московской и что Полевой, как им кажется, описан недостаточно беспристрастно. Я думаю, что все хвалебное, что можно было сказать о том или ином писателе, было Вами собрано, и вообще описание всей русской литературы выдержано в красках утренней зари, что выглядит весьма грациозно, но не нуждается в дальнейшем развитии. Буря и ненастье, которые Вы излили на критический трилистник, были для меня чистой отрадой. Ни одна литература не пережила такого позора, как русская, которая только-только оперилась, но далеко еще не созрела для полета, а уже была вскормлена потоком подлостей и гадостей, такой руганью и издевательствами над всем великим и прекрасным, как это было сделано со стороны этих господ. Наконец-то Булгарин переехал с своими чадами в Петербург, хоть бы он там и остался насовсем! Но по пути его ждали плохие знаменья. На российской границе он был встречен побоями. Одного бедного плотника, присевшего было на одну из повозок, чтобы проехать пару верст, Булгарин прогнал палкой. Но тот воспринял это по-своему и отдубасил Булгарина так крепко, что он на несколько дней слег больной в Нарве. Незадолго до этого я спросил за столом куратора [830], не знает ли он чего нового про Булгарина, не убили ли его еще в Санкт-Петербурге. «Помилуйте! Не убивать же его так сразу!» – «А почему бы и нет?» – возразил я товарищу и ежедневному сотрапезнику Булгарина. «Что его убить, что вон того пса – один черт!» А когда я потом услышал в одном обществе историю о тех побоях, то сказал со смехом: «Чудесные побои! И к месту примененные, но этот проклятый негодяй поднимет теперь в Петербурге всех и вся против немцев, обвиняя их, что они учинили ему эти побои». Не успел я этого сказать, как вошел один молодой русский и спросил у нас возмущенно, слышали ли мы новейшую ложь Булгарина? И он рассказал нам историю, которую донесли сюда другие, а также, как ее описал Булгарин и раззвонил по всему Петербургу, а именно, что за ним послали негодяев, чтобы они его покалечили. Смешно то, что его самые грубые нападки против немцев можно в наивно-дотошном переводе прочитать в берлинском журнале «Magazin für die Literatur des Auslandes». Подобные выпады, опубликованные или же донесенные иными тайными путями до надлежащих инстанций, спровоцировали более всего многочисленные ошибочные шаги, от которых здешние отношения так сильно страдают.