Ольга Суркова - Тарковский и я. Дневник пионерки

В награду он получил на «Стажере» свою вторую жену Светлану, обожавшую его, родившую ему сына Алешку, доставшуюся ему, видимо, слишком поздно во спасение. Вот это была подлинная идеальная русская женщина, жертвенная и самоотверженная, на которую может опереться слабый русский мужик. Толик достался Светлане уже не в лучшем виде и очень хорошо оценил в ней то, что литературно-умо-зрительно конструировалось в голове Андрея.

Вначале Толя поселился вместе со Светланой у ее родителей в крошечной квартирке где-то в подмосковном захолустье, кажется, в Люберцах. Но его не смущали теснота и убогость. Он не был избалован и от всей души полюбил свою новую семью… Раньше он, бывало, подвыпив, легко оставался ночевать у нас, но теперь непременно спешил домой…

Помню, как в одной из рабочих комнат «Стажера» группа праздновала завершение работы над картиной. Длинная, плохо освещенная комната, на всю протяженность которой поставили столы. Андрей был очень недолго. Он в то время совершенно не пил, сказал несколько благодарственных тостов и удалился, призывая Ларису последовать за ним. Но Лариса только открывала прощальный вечер, раскручиваясь со всеми нами на полную катушку. В отсутствие Андрея Лариса как будто бы занимала его место, замещала его на свой лад. Маша Чугунова понимающе переглядывалась с патронессой, во время извлекая для нас нелегально припасенные бутылки водки и названивая Андрею с пояснениями, почему задерживается Лариса. Распивать спиртное в рабочих помещениях тогда запрещалось…

В освещении еще более тусклом от зависшего табачного дыма почему-то особенно ярко помнится Толик, примостившийся на каком-то диване, тоже придвинутом к столу: прикрыв глаза и почти не вынимая сигарету изо рта, он время от времени тянет одну и ту же фразу, и все хохочут: «Из полей доносится налей»… Наполняется очередной стаканчик… Весело до невозможности, но почему-то совсем не так, как было когда-то на «Рублеве», когда молодой Солоницын напевал: «Мы не будем больше пить, будем денежки копить. А как накопим рублей пять, можно выпить нам опять. А потом…» И все сначала, как «у попа была собака»…

Тогда казалось, что все впереди, а этот пир ощущался почему-то опасным и разрушительным… В конце вечера Толик еле стоял на ногах, и когда мы с ним вместе добрались до метро Киевская я естественно думала, что он не потащится в таком виде в Люберцы, а переночует у нас на Аэропорте. Но Толик был непреклонен в своем решении ехать домой: «Ты что? Там меня моя нянька ждет», так он называл Светлану с какой-то подлинно доверительной любовью. Она не оставит, она не бросит, она приголубит…

Немного было ему дано этой новой жизни с новой женой. Очередное воспаление легких настигло его, кажется, на съемках в Белоруссии, обернувшееся гораздо более серьезным онкологическим заболеванием. Одно легкое удалили. Андрей говорил потом не раз, что не надо было оперироваться, а лечиться всякими другими методами. Его самого потом оперировать было слишком поздно, но тот же конец был предрешен…

У Толика после операции наметилось некоторое улучшение. Он даже успел сняться в фильме В. Абдрашитова «Остановился поезд», но вскоре снова занемог. Где-то к новому 1982-му году он со своей второй семьей вселился, наконец, в собственную трехкомнатную квартиру, как и у Тарковского, недалеко от Мосфильма, но не государственную, а кооперативную, выстроенную в том числе и на одолженные деньги. «Вселился» — точнее будет сказать, что его уже ввезли туда смертельно больным. Только жена его Светлана отказывалась в это верить до самого конца, до последнего его вздоха.

Мы с мужем часто навещали его тогда, но, хотя мой отъезд на Запад был уже запланирован, Толик об этом ничего не знал и едва ли одобрил. Толя был очень русским, православным интеллигентом, верившим в наш собственный особенный путь…

Встречал он нас в своей новой квартире поначалу на своих собственных ногах. Помнится он мне в это время в махровом халате, в кресле, в которое он усаживался в своей гостиной. Первое время казалось, что он пытается быть почти счастливым в собственном доме, которым очень гордился, недоумевая при этом, что ему «даже выпить не хочется, представляешь?»…

При этом Светлана с ощущением одержанной победы рассказывала о том, что она спускается вместе с Толей на лифте вниз и, двигая перед собой стул, он может «уже», а не еще совершить прогулку вокруг дома — один круг. Это было специальное время с очень специальной атмосферой внутри этой семьи, полной ответственной любви…

Потом, приезжая к Толику, я уже сидела у дивана, на котором он лежал, все реже поднимаясь. Светлана и не мыслила отдавать его в больницу. Они были категорически против наркотиков, отыскивая самые фантастические, наверное, шарлатанские способы излечения, в которые они верили. И Толя терпел, глубоко убежденный, что «нянька» не даст ему умереть. Он никогда не говорил со мной о смерти, хотя лежал уже точно скелет, обтянутый кожей. Только однажды, может быть за неделю до своего конца, он сказал мне с горьким удивлением: «Оль! Ты подумай — теперь у меня есть, кажется, все: семья, которую я люблю и которая любит меня, есть квартира, есть интересные предложения в кино, а меня… меня, как будто бы кто-то выбивает из седла?!»… Да. Что я могла ответить?..

За несколько месяцев Андрей с Ларисой, жившие от Толи в пятнадцати минутах ходьбы, навестили его только один раз минут на сорок, как говорила Светлана, когда он еще кое-как передвигался по квартире. Надо полагать, что от растерянности, Андрей повторил несколько раз одну и ту же не слишком ловкую фразу, обидевшую Светлану: «Толь! Ну, ты дурак! Ну, ты чего это?..» Наверное, Толя чувствовал себя провинившимся перед Мастером в этот момент — ведь ему нужно было крепнуть для предстоящих съемок «Ностальгии» в Италии. Роль-то писалась для него, и он тогда еще не имел понятия о том, что Янковский утвержден вместо него…

Андрей с Ларисой в свою очередь тоже рассказывали мне об этом своем визите. Атмосфера в доме, как они ее восприняли, «со спертым воздухом, задраенными окнами, произвела на нас тяжелое, неприятное впечатление. Какая-то дикость! Бедный Толя!»

Может быть это стало причиной того, что Тарковский, уезжая на долгожданные съемки в солнечную Италию, не посчитал должным сказать Толе до свидания, не утешил его, как полагается в России, заверениями, что едет пока на выбор натуры, для уточнения сценария, например, или чего-нибудь в этом духе. А до съемок, мол, еще времени хватает — так что не волнуйся, дружище… То есть уехал, не попрощавшись со своим любимым актером, со своим «талисманом», зная точно, что никогда больше его не увидит. Было больно и тяжело наблюдать это со стороны.