Ольга Суркова - Тарковский и я. Дневник пионерки

Домашние и близкие тщательно скрывали от Толи отъезд Тарковского, не зная, как ему все объяснить. Но, как говорится, «шило в мешке не утаишь». Через какое-то время, кажется, Андрей Разумовский, сосед по дому, будучи сильно навеселе, навестив Толика, сообщил, что Тарковский уже снимает в Италии «Ностальгию» с Янковским…

Излишне говорить, что конец Толи был предрешен. Тем не менее в ночь после этого сообщения у Толи отнялись ноги, и он больше никогда не встал со своего дивана. Он попросил «няньку» убрать со стены фотографию Тарковского в кепочке, висевшую у него над диваном со словами, что «он выпил у меня всю кровь»…

В начале июня мой муж привез на нашей машине к Толику, глубоко религиозному человеку, священника для соборования. А 11-го июня Солоницын умер в одно мгновение, поперхнувшись кашей, которой кормила его «нянька». 30-го августа ему исполнилось бы 47 лет.

Гроб его стоял не в Доме кино, как более «достойных», а в театре Киноактера на Воровского (ныне Поварской). Друзьям актерам, пользовавшихся большей популярностью у «народа», чем он сам, с трудом удалось выхлопотать ему место на Ваганьковском кладбище, всей братней собрав деньги на взятку, похороны и поминки. Людей было не слишком много, но люди были все хорошие и хоронили его по традиционному православному обряду, без официальной помпы, но с подлинной скорбью. Помнится, если не ошибаюсь, как Заманский, поправлял ему венчик на голове, а в руке разрешительную молитву и свечечку, раздавал всем по ложечке кутью.

На похороны приехала Лариса Тарковская, не успевшая еще уехать в Италию вслед за Андреем. На поминках она, конечно, произносила «значительные» велеречивые тосты, соответствующие в ее понимании духу великого супруга, крестного отца покойного «комедианта»…

Она уехала в августе, когда мои пожитки и мои детки были уже почти собраны к отъезду в Амстердам, куда мы отбыли 2-го октября 1982 года.

Тот самый Боря, который организовал следом за своим отъездом мой отъезд на Запад и воображавший себя большим пессимистом только потому, что больше всего на свете боялся не Гнева Божия, а когда-нибудь неизбежно умереть, любил повторять, что «эмиграция — это репетиция смерти»… Но тут он, может быть был прав. Как концептуалист жизненной сцены, на которой кое-каких актеров ему удалось расставить. Есть в этом процессе особое специальное напряжение: либо тихое угасание, либо слишком бурное цветение — «как румянец у чахоточного» — и то и другое подгоняет и, кажется, ускоряет конец, даже если на самом деле суждено прожить долго. О конце задумываешься чаще, оглядываясь назад и получив, благодаря эмиграции, возможность оценить всю свою предшествовавшую жизнь как нечто завершенное целое, как нечто, так или иначе, законченное… Конечно, если ты эмигрировал в зрелом возрасте.

Мне кажется, отчасти именно поэтому еще более отчетливыми размышлениями о смерти и о путях спасения в потустороннем мире пронизаны оба фильма Тарковского, сделанные им в изгнании…

Хотя сейчас, оглядываясь назад, период съемок «Ностальгии» вплоть до кинофестиваля в Канне в 1983 году кажется мне отчего-то почти юношески-светлым. Цитируя себя в интервью, опубликованном в голландской газете «Фолк-скрангг», я иначе ощущала тогда состояние Андрея:

Тарковский выглядел очень усталым, я бы даже сказала, изнуренным. Он приблизился к завершающему этапу работы над фильмом: монтажно-тонировочному периоду. Это всегда было для него самое тяжелое и ответственное время. Например, «Зеркало» имело 14 вариантов монтажа. Зная его метод работы, могу сказать, что в это время у него происходит действительное рождение фильма, как правило, мучительное для него и исполненное сомнений. Кажется, он действительно «ваяет» фильм из разрозненных кусков пленки, которые чаще объединяются не прямыми действенными связями, а таинственными ассоциативными и поэтическими путями, многие из которых возникают прямо здесь, за монтажным столом.

Для Тарковского всегда важен дом, куда он возвращается после работы. Когда я поднялась в его римскую квартиру, расположенную на последнем этаже старого дома XV века, то почти не смогла сдержать удовлетворенной улыбки. Все было, как прежде, как полагалось быть в его доме. Кажется, попади я в эту квартиру случайно, я непременно догадалась бы, кто ее хозяева — такими привычными и знакомыми были все интерьеры, предметы, запахи, которые удивительным образом немедленно поселялись там, где, хотя бы недолго, останавливался Тарковский, не говоря уже о его постоянной квартире в Москве. На высветленных белым цветом интерьерах стен особенно контрастны очертания любимых Тарковским силуэтов старой, темной деревянной мебели. Пространственные плоскости также заполняются предметами, образующими бесконечные натюрморты, не раз запечатленными режиссером на пленке и периодически перевоссоздавае-мыми им самим и его женой в их реальном доме. Здесь в гостиной цветы в больших прозрачных сосудах простого стекла, большие корзины фруктов, по стенам фотографии, репродукции любимых картин и литографии, на полках, среди книг и на подоконниках как будто случайные старинные вещицы — но, на самом деле, Тарковский ценит в предметах то, что несет на себе, как говорят японцы, знак «патины», то есть следы существования вещи во времени, зазубрены долгой судьбы…

А на стенах кухни красуются связки чеснока, перца, как их особенно принято продавать на щедрых южных базарах. Так что квартиру снова время от времени наполняют запахи вкусной пищи, которая готовится в доме у Тарковских всегда обстоятельно, изобретательно и с любовью — творчески — с тем особым значением, которое издавна придавали «трапезе» наши деды и прадеды. Это уже вотчина жены Тарковского Ларисы Павловны, которая умудряется с поражающей неутомимостью вновь и вновь окружать своего мужа всем тем, что ему привычно и дорого, чему он придает особое бытийствен-ное значение. Крепость домашних стен мгновенно возводится ею там, где даже на самое короткое время останавливается Тарковский в своих производственных передвижениях, будь то гостиница, случайная деревенская изба или арендуемый этаж в таллинском предместье. Теперь камин, который так любит разжигать Тарковский в своем деревенском доме, засветился в Риме. И, сидя у этого камина, я уже нисколько не удивлялась тому, что Тарковский теперь почему-то снимает свой фильм в далекой Италии. Просто это оказался еще один кусочек мира, охваченный магнитным полем Андрея Тарковского.