Ольга Суркова - Тарковский и я. Дневник пионерки

Начинаю анализировать эти записи с конца. Причем тут «какое-то» западное правительство? Каким все-таки советским человеком он оставался! Как может это правительство давать или не давать ему работу на Западе, любую работу, а тем более деньги на кино, пускай, самому выдающемуся классику!? Как может оно помешать взаимоотношениям советского гражданина с советским государством, если этот человек остается советским и не просит политического убежища в соответствующей полицейской инстанции, действующей по закону этого государства? И так далее и тому подобное…

Не могу себе вообразить сейчас, как я сама умудрялась вести все эти переговоры — до того глупо и наивно они должны были звучать. Была такая общая иллюзия царящей на Западе Правды, годной отдельно для каждого. Мы даже не уразумели, что перед законами западной демократии все равны, и даже великий Тарковский не может воспользоваться специальными предпочтениями, не сделав необходимых шагов.

Да. Надо сознаться, что мы были выращены в сознании предпочтительной иерархии и вседозволенности для нас любимых. Ах, как прав Кшиштоф Занусси, когда в своих воспоминаниях о Тарковском он пишет: «Я помню, когда он решался остаться на Западе, мы много говорили о его будущей жизни, о том, что это совершенно иной мир, что у него свои законы, что больше не будет заботливого государства, что придется самому заниматься собственной судьбой, быть самому за нее ответственным… Мы говорили, и я видел, что для Андрея это вещи абсолютно невозможные, непонятные, непостижимые».

Все это только еще раз свидетельствует о том, как мало мы понимали в западной жизни, полагая ее, только очищенной от недостатков и перегибов, томивших нас в советской России того времени. Лишь грустной улыбки достойны сегодня наши претензии. Как невежественны мы были! Как глухи к той реальности, в которой собирались жить! Думали, что все как в родной совпадении, где звонком из ЦК директору «Мосфильма» можно изменить судьбу картины, обеспечить человека работой или наказать за непослушание. А уж что касается лучших из лучших, то всеобщими усилиями демократов их сразу же замечают, отмечают и продвигают как можно выше. Ну, не идиоты ли?

А, если в том же контексте задуматься сегодня о причинах приезда Ларисы в Италию, который казался нам тогда совершенно естественным. Формальным основанием было сотрудничество Ларисы с Андреем, без которой он прямо-таки не обойдется на съемочной площадке. Так что Лариса приехала в Италию «для работы над картиной»… когда съемки-то, в сущности, были уже почти закончены. И как она могла работать без языка на сьемочной площадке в Италии, оставляя в стороне ее общие профессиональные (не)возмож-ности. Значит, выпуская Ларису в Италию, к Андрею либо отнеслись с особым почтением, либо испугались, узнав что-нибудь о его связи с Донателлой? По-моему, довольно логично мыслю… Тем более, что до этого ее затаскали в Первый отдел Госкино…

Далее Тарковский просил меня еще связаться, не более не менее, как с Растроповичем, чтобы задать ему следующие, отчасти точно такие же наивные вопросы:

Можно ли получить какие-то гарантии работы? При этом нужно объяснить ему ту многолетнюю травлю, которой я подвергаюсь в Советском Союзе, рассказать ему о моей усталости, что я не вижу для себя никаких перспектив. Если раньше у меня еще были какие-то надежды, то сейчас нет больше ни возможностей, ни сил. Мне очень нужен совет и практическая помощь: возможность официальнойзацепки здесь. А если это невозможно, то что мне тогда делать? И как поступать? И еще одна просьба, с которой я к нему обращаюсь. Мне очень важно закончить картину, и я очень волнуюсь, что они, советские, ознакомившись с письмом, не дадут мне ее закончить. Тогда, в этом случае, то есть в случае, если разразится скандал, то как мне получить сюда тещу и сына?

Жить в Америке для меня нежелательно, тем более в этот переходный период — я человек европейский.

При этом я готов платить советской стороне необходимый процент в валюте, если они разрешат мне здесь работать.

Андрей, как, впрочем, и я в те времена, даже не догадывается о том, что устраивать ему работу, просто как советскому гражданину, без взбалтывания вокруг него шумихи невозвращенца, никому не нужно. Нет никакого резона для тех, кто имеет в своих руках приводные ремни этой процедуры, как вскоре мне станет ясным…

Далее у меня записан телефон Пера Альмарка в Стокгольме. И еще одна интересная запись, фиксировавшая следующую проблему: «Дима должен сказать Андрюше», то есть, записано то, что должен сказать мой муж, с которым я поддерживала более или менее постоянную связь через голландцев, Тяпке в Москве о планах его отца:

Папа не хочет до конца картины возвращаться в Москву из сложных творческих соображений. Если он приедет, то не сможет закончить картину, а картина была целью его поездки. Поэтому Тяпа должен понимать, что когда папа говорит по телефону, что он приедет, то не надо этому верить — это папа говорит для телефона, который прослушивают.

Все эти записи снова овеяны такой наивностью и полным непониманием законов того мира, в котором Тарковский решил жить. Он уже готов остаться на Западе, где, как нам всем кажется, он сможет гораздо легче реализовать свои замыслы. Хотя комфорт западной жизни тоже стал привычным и с ним расставаться тоже было трудно по бытовым, чисто человеческим соображениям. Тем более Ларисе…

Я помню, как до этого ей удалось однажды выехать с Андреем за границу, в Швейцарию. Андрей был приглашен на кинофестиваль в Локарно председателем жюри, а это статус, позволявший брать с собой жену, чье пребывание также оплачивается. Излишне говорить, что Лариса была в восторге от поездки, и я навсегда запомнила один образ из ее рассказа:

«Нет, ты не представляешь, что это такое, но особенно меня поразила одна вещь! Вижу, лежат в магазине какие-то совершенно незнакомые мне странные, белые фрукты… И я спрашиваю, так это, знаешь, показывая пальчиком: а это что такое? А мне говорят, что это КАРТОШКА, но только очищенная… И вот это меня больше всего поразило, когда я не узнала свою, родную картошку… Во как!»

«Ностальгия», в конце концов, очень автобиографическая картина, в которой рассмотрен только трагический, необъяснимый с бытовой точки зрения депрессивно рефлектирующий аспект душевного состояния героя. При этом сам Тарковский как частное лицо, с одной стороны, вобрал в себя все эти внутренние терзания своего героя, но, с другой стороны, оставил за кадром гамму своих собственных переживаний, заставлявших его наслаждаться многими аспектами своей итальянской жизни, но сильно беспокоившей его главным образом недостатком денег в грядущем будущем.