Ольга Суркова - Тарковский и я. Дневник пионерки

А поскольку, как я уже говорила, ни Андрей, ни Лариса не говорили ни по-французски, ни по-английски, то я исполняла при них роль секретаря-переводчика, отвечая на все телефонные звонки, резервируя время для встреч Тарковского с нужными людьми.

Сохранились записи в моем блокноте, которые напоминают сейчас о том, с кем намечались эти встречи: записаны телефоны сэра Джона Тули из Ковент-Гардена и Анны-Лены Вибум, с которой предстояло в присутствии директора Шведского Киноинститута оговорить конкретно замысел предстоящего фильма. И я отправилась вместе с Тарковским на ланч, куда нас пригласили шведы. Вот короткая запись того, как представлял им Тарковский свой фильм, который станет потом «Жертвоприношением».

«Человек оказывается в ситуации начала атомной войны. Перед этим он проводит день наедине с природой, а потом, вечером, когда он с семьей садится у телевизора, то диктор объявляет начало войны. Всем страшно. А герой, уединившись, молится о том, чтобы не было этого ужаса, чтобы все было как прежде и вернулось вспять. В какой-то момент он забывается и засыпает, а когда просыпается, то видит, что все как бы на своих местах до такой степени, что у него вовсе возникает недоумение — а было ли все это на самом деле? Но тем не менее он чувствует себя обязанным реализовать или выполнить то обещание, которое он дал Богу. А он обещал Ему отказаться от всякой лжи, сжечь и покинуть свой дом. Когда герой совершает поджог, то его воспринимают, как сумасшедшего, вяжут, сажают в машину и везут в психиатрическую клинику. Но для него самого остается неясным, кто же все-таки был прав: его близкие или он сам, сохранивший мир ценой своей собственной жертвы или проявленной воли. То есть я хочу поднять в этом фильме вопрос значимости личного участия и личной Веры человека, который способен, благодаря этому, взять на себя персональную ответственность за судьбу мира в противовес общественной безответственности, царящей вокруг. В главной роли я рассчитываю снимать Йозефссона».

Шведы были полностью удовлетворены рассказом, хотя «юмора», которого хотелось Анне-Лене, я в нем не усмотрела. Но зато этот фильм обещался быть недорогим и компактным. Так что проект был утвержден. А вот «Гамлет», о котором мечталось, увы, по-прежнему оставался вне обсуждения…

На кинофестивале Тарковский встречался после долгого перерыва с Кончаловским, Иоселиани, Кшиштофом Занусси, который был членом экуменического жюри. Встреча с Иоселиани была сердечной и теплой. Встреча с Кончаловским напряженной и неестественной. Тарковский, нервничая, говорил потом: «Несчастье Андрона в том, что он не поверил себе… У него не было чувства собственного достоинства… Увы, но характерная черта его таланта в том, что он хочет непременно понравиться и готов для этого на все». Такая характеристика в устах Андрея звучала приговором. Он считал, что приглашение Бондарчука на роль Астрова, например, было сделано Кончаловским из коньюнкгурных соображений, как подстраховка, гарантирующая для фильма дополнительную защиту в случае каких-либо осложнений с начальством. Но сам Тарковский снимал в «Солярисе» дочь Бондарчука — по этой логике тоже можно было бы размышлять о его осознанном или подсознательном умысле. И «умысел» ли это, наконец, или только здравый смысл?.. Потому что это были просто хорошие актеры. Тем не менее, еще раз подтвердилось то, что они были с Кончаловским очень разными людьми…

Когда Тарковский еще только снимал «Ностальгию», Бондарчук приезжал в Италию с каким-то визитом. Было опубликовано интервью с ним, в котором он признавался, что не любит кинематограф Тарковского. Причем, надо теперь сознаться, он «имел право» его не любить. Ведь сам он создавал совершенно другое кино. Но мы, советские люди — и в этом смысле Тарковский не был опять же исключением — знали, что на Запад мы не выносим своих внутренних ссор и несогласий, а поддерживаем друг друга. А потому Тарковский воспринял, так называемое «честное» признание Бондарчука, как провокацию по отношению к себе. Тем более, что Бондарчук был любим советскими властями, был в самых лучших отношениях с Ермашом, и Андрей не мог даже на секунду согласиться с тем, что неприятие его творчества может носить только личный вкусовой характер. Он воспринял это заявление Сергея Федоровича, как звено организованной травли, предпринятое из «московского центра». Вот так были перевернуты все мозги и отношения в тот период… Так строились баррикады между людьми, когда частное мнение порой оборачивалось общественным злом…

Так что Тарковского еще более озадачило, помимо присутствия в конкурсе картины Брессона, представительство в жюри с советской стороны чтимого и на Западе обладателя Оскара Сергея Бондарчука. Андрей с самого начала расценил это как звено в борьбе «родного» начальства с его фильмом. Не поддержка, а подножка.

Официальная премьера «Ностальгии» прошла с огромным успехом и полным залом. Мы выходили в окрыленном и приподнятом состоянии.

Помню, как Занусси говорил Тарковскому с одобрением: «В твоей картине нет ничего итальянского. Нет никаких побочных влияний. Это ты сам! Я знаю в Италии такие гостиницы, какую ты снимаешь в „Ностальгии“, но кто их видел так, как ты ее увидел? Тем более важно, что тебе все это удалось, потому что сейчас кино на Западе в таком плачевном состоянии, что мысли уже вообще не имеют никакого значения»…

На следующий день ожидалось решение жюри.

Это были часы особого, немыслимого напряжения. Предстоящее решение воспринималось Тарковским прямо-таки как судебный вердикт: казнить или миловать. Как приговор. Как судьбоносное решение, как компенсация всех прошлых трудностей, определяющее всю его дальнейшую жизнь. Он был вне себя. Фотографии, зафиксировавшие Андрея в эти мгновения, в ожидании, когда результаты заседания жюри будут объявлены по телевидению, говорят сами за себя больше, чем страницы описаний.

Гран-при в Канне был для него всем сразу — безоговорочным и полным признанием, деньгами, новой позицией в отношениях с продюсерами. Это широкий коммерческий прокат «Ностальгии», снимающий с него ненавистный ярлык «элитарного режиссера», страдавшего от него столько лет!

Надо сказать, что итальянские продюсеры были оснащены своими «лазутчиками», приблизительно информировавшими их о дискуссиях в жюри, заседавшем до четырех часов утра. На чаше весов по нашим понятиям, были Тарковский и Брессон, Брессон и Тарковский. Как их развести? Где таится соломоново решение непростой задачи?

Тарковскому доносили, и я была тому свидетелем, что только Бондарчук сражается «как лев» со всем остальным жюри против присуждения Тарковскому вожделенной Пальмовой ветви. Мы не сомневались в том, что Бондарчук главное препятствие на пути к цели. Кто победит?