Ольга Суркова - Тарковский и я. Дневник пионерки

На следующий день мы встречали Тарковских у входа в один из самых шикарных люксовых отелей «Карлтон», где им был забронирован номер, по жестким правилам фестиваля, на трое суток. Подвезли их туда с аэродрома на шикарном автомобиле, но сразу вдруг что-то не заладилось, и я с удивлением обнаружила, что и на Западе, оказывается, не всегда все работает с точностью часового механизма. Кто-то что-то перепутал, не доработал, а потому Тарковских вроде никто не встречал в гостинице и номера, забронированного на их имя, тоже не обнаруживалось. Они были вовсе обескуражены. А пока Арьен, владевший и французским, помогал Андрею выяснять недоразумение, я пыталась поднимать упавшее настроение Ларисы всякими рассказами, но достаточно безуспешно, как это запечатлелось на моих фотографиях.

Гостиничные проблемы, конечно, решились, а номер вполне компенсировал эти «проблемы» своим шиком. Но тут последовала новая совершенно неожиданная информация, поразившая нас следом за Тарковским, как удар молнии. Маэстро ничего не знал о том, что в конкурсе впервые дал согласие принять участие старейший классик французского кино, обожаемый Тарковским, Робер Брессон!

Андрей ахнул: «КАК??? Почему мне об этом ничего не сказали? Почему не предупредили? Они что же хотели меня подставить?». Смятение или точнее паническое состояние Тарковского с момента получения этой информации трудно преувеличить.

Он правильно расценивал сложившуюся ситуацию. Брессон, как реликт французской культуры, никогда ни с кем не соревновавшийся, в юбилейный год своего 75-летия, наверное, не просто так приехал в Канны, а за венценосной короной? Дальнейшие сведения точно подтвердили наши догадки. В прессе Брессон уже заявлял, что приехал сюда за Гран-при! Брессон!!!???

Как ужасно все складывалось для Тарковского. Именно обожаемый им Брессон, чьим кинематографом он не уставал восторгаться, прямо-таки воздвигая его на недосягаемый пьедестал. С особым значением вспоминался теперь рассказ Тарковского, поведанный мне еще в Москве после его поездки в Париж. Он так гордился тогда тем специальным вниманием, которым одарил его в Париже Брессон: «А ведь живет он так уединенно и, понимаешь, мало кого к себе вообще допускает». С упоением пересказывал известные «чудачества» Брессона, как бесконечно долго и придирчиво выбирает он зал для просмотров своего фильма с соответствующими возможностями не только изображения, но и звука. Как изощренно мучит актеров. И вот теперь судьба свела их в единоборстве. Это было жестоко. И символично.

С этого момента, честно говоря, было ясно, что ситуация Тарковского резко изменилась. Гран-при, конечно, уже записан за Брессоном. Это было логично. Французский классик во Франции заслужил его в полной мере всеми своими фильмами, своим местом в истории кино.

А на следующий день был как раз назначен просмотр фильма Брессона. Теперь, перетасовывая горячечные мысли, Тарковский сообщил нам свое резюме: «Я посмотрю его картину объективным взглядом и, если это очередной шедевр, то так тому и быть. А если мне фильм не понравится, то я буду защищаться», то есть, видимо, предпринимать не очень ясные для меня шаги без излишних сантиментов.

Нам всем фильм не очень понравился, и мы немножко успокоились.

На следующий день «Ностальгию», как полагается, до конкурсного просмотра показали журналистам. В том же зале Андрей давал пресс-конференцию, по-моему просто блестящую. Все было здорово, но я не записывала ее, полагая, что она и без меня разлетится по всему свету в сотнях публикаций газетчиков и журналистов.

Тем не менее, я сделала для себя несколько заметок, характеризующих тот барьер непонимания, который по каким-то вопросам разделял Тарковского с его западной аудиторией. В частности на фоне все более активизирующегося феминизма возникло недоумение, как мог себе позволить Горчаков «дать пощечину своей переводчице?» Для «свободных» европейцев это было, как минимум не «политкорректно». Тарковский просил не отождествлять автора с его героем, который не полностью и не до конца выражает его собственные идеи (я бы добавила — привычки, вполне его выражающие — О. С.). Тем более, как уточнил Маэстро, героиня получает не пощечину, а «шлепок по заднице», что, с его точки зрения, не одно и то же. А затем он вышел к обобщению, что «привык все-таки в женщине уважать женщину. Но хотя женщина и мужчина, очевидно, равны, но их функции в этой жизни различны. А если мы об этом забываем, то грубо попираем один из основных законов природы». Эта точка зрения абсолютно не вписывалась в общественные настроения «свободных» женщин Запада, так что Тарковский получил укор в старомодности и архаичности. Он ответил, что в этом случае возникает вопрос «не моей архаичности, а вечных, то есть неизменных сущностей бытия».

Тарковского, с одной стороны, всегда раздражали обычные замечания зрителей о кочующей символике в его картинах, на которые он неизменно возражал: «Но я не вижу никакой связи между атмосферой гостиницы в „Ностальгии“ и Зоной в „Сталкере“». И тут же добавил: «Может быть, здесь присутствует некая, впрочем, вполне естественная общность стиля, но, в конце концов, все режиссеры снимают всю жизнь один и тот же фильм».

Тарковский счел очень поверхностным ставить его в один ряд с «Феллини и Бергманом, потому что в фильмах этих режиссеров есть мистическая глубина, но отсутствует Бог. Ваше ошибочное наблюдение скорее определяет особенности вашего восприятия моих картин, но не касаются, с моей точки зрения, их существа. В таком контексте я предостерегаю вас против стереотипов мышления. Но свои фильмы я не люблю объяснять, потому что я говорю образами, а журналист словами. Так что не вынуждайте меня быть критиком, а не создателем своих картин. Я художник».

Тарковский говорил о важной для него теме в контексте фильма — дисгармонии духовного и материального в современной жизни. А далее, как и в книжке, о первородном грехе нашей цивилизации, отдавшей предпочтение материальному перед духовным. Говорил о смысле человеческой жизни, заключенном в развитии духовного начала. При подмене этого смысла общество в целом неминуемо деградирует.

Объясняя особенность своего киноязыка, фиксирующего движение времени в форме факта, сообщил, что в «Ностальгии» только 150 склеек, хотя обычно такой фильм содержит около 800. Его попросили сравнить опыт его работы в Союзе и на Западе, на что он ответил:

«В Москве я никогда не думал о деньгах на съемку, о стоимости фильма, а здесь слышал об этом каждый день. Хотя, в конце концов, это оказалось не так страшно, но все-таки в этой ситуации сложнее быть верным себе. Хотя смысл хорошего воспитания в том, чтобы так или иначе оставаться самим собою. Нигде и ни к чему не следует приспосабливаться, в том числе и к Западу».