Ольга Суркова - Тарковский и я. Дневник пионерки

Андрей и прежде бывал колючим, когда ему приходилось отстаивать свою правду, защищаясь дома от бюрократов и коллег. Но теперь перед ним были всего лишь зрители другой страны. За что нужно было их обливать презрением, даже если они чего-то не понимают. Господь-то был снисходительнее, милостивее к нам, сирым да убогим…

А тут прямо-таки не напутствие даже, а приказ, от которого слушатели растерялись: «Не ходите в церковь, чтобы провести время!» Не их ли это собственное дело? Или успокаивающие заверения, сделанные Андреем: «вам еще не поздно вернуться к культурным европейским традициям, к тем корням, которые обрубили ваши предки и которые еще можно отрастить»… Так и хотелось крикнуть ему в ответ: «Не ходи в чужой монастырь со своим уставом!» А уж, если о церкви, то «блаженны» все-таки «нищие духом, ибо они узрят Бога»… Но тебе-то самому хочется быть «медиумом между людьми и Универсумом». Какая вслух высказанная претензия! Как некорректно выраженная!..

Так метались мои мысли и сомнения, вскармливая боль и внутреннее раздражение — так и хотелось бы вдруг самой задать ему вопрос: «сам-то фальши не слышишь», когда приносишь присягу на службу «искусству, не требующему вознаграждения»? Но сам-то, ох, как требуешь! А вся эта бесконечная уже почти неприличная торговля по телефону с директором Ковент-Гардена об оплате постановки «Бориса Годунова», которая и так уже по тем временам достигла высшей планки. Но Тарковский продолжал требовать к этой сумме еще наши, родные «суточные и командировочные», не желая понимать, что они выплачивают только гонорар, а его дело распорядиться им по своему усмотрению.

Раньше он говорил о недостаточности денег, отпущенных ему Госкино, в сравнении с Бондарчуком или Озеровым. И это было еще понятно, так как государственные деньги были немеренными, а борьба шла за святое искусство. Но теперь я оказывалась в Италии свидетелем того, как ревностно сравнивал Андрей свое материальное положение с доходами от фильмов Феллини или Антониони…

Не о скромной квартирке мечталось ему теперь в Риме или Париже, в какой десятилетиями живет Иоселиани, делая некоммерческое кино, в каких живут европейские интеллектуалы, а о вилле и непременно с бассейном… Не вязалось у меня все это с творцом «не требующим за свое искусство вознаграждения». Господи, сколько же все-таки в нас, русских, юродствующего! И как понятна для меня изнутри горечь записи Софьи Андреевны о своем великом супруге: «Если б кто знал, как мало в нем нежной, истинной доброты и как много деланной по принципу, а не по сердцу»…

К тому же еще Лариса, так или иначе, не была Софьей Андреевной, увы. Хотя в тот момент, чем-то обозленная им, она ответила мне на мои сомнения, высказанные только ей по поводу выступления Андрея, коротко и обезоруживающе: «Последнее время я замечаю, что он вообще заболел звездной болезнью. Ты что сама не видишь?» Меня поразили эти слова, ведь она сама приложила столько усилий, чтобы заразить его этим вирусом вряд ли излечимой болезни…

Тогда я решилась впервые хоть чуть-чуть поделиться и с Андреем своими сомнениями по поводу тона его выступления, которое, может быть, следовало немножко более приспособить к возможностям здешней публики, живущей в контексте другого общества и других ценностей. Но Тарковский туг же взвился: «Что ты говоришь? Я еще буду думать о том, чтобы им понравиться?! Нет. Уж, лучше пусть принимают меня таким, каков я есть!»

Какая трагическая гордыня, помните вопрос, заданный Раскольниковым Порфирию Петровичу: «А сами-то с какого такого сознания величавого судите?»… Да…

Теперь нам предстояло только уехать, сохранив в памяти это путешествие — изумительные пикники, родео, пустыни и горные снеговые вершины, радовавшие нас каждое на свой лад. И… конечно, не вернув долг Тому Ладди, гипотетическое возвращение которого Лариса снова обыграла с излишним блеском провинциальной актрисы.

Поскольку Андрей тогда не пил, то Ларисе приходилось урывать вместе со мной тайные мгновения для «живительной» влаги или по-простому «клюкнуть». Так мы явились на репрезентацию фильмов Тарковского, уже приняв на душу. «Вы что уже поддали», — лукаво поинтересовался Андрей. «Не-е-ет, ну что вы?» — как послушная ученица отвечала я ему под леденящим взглядом Ларисы. Андрей все-таки попытался высказать нам свое неудовольствие. Но… Нападение, как известно, лучший вид обороны…

Лариса истерически взвизгнула, не соглашаясь подчиняться законам патриархата, принятым в этой семье, и рванула, заливаясь слезами, в гостиницу. Следом за ней естественно рванула я, а за нами еще и Том Ладди, оказавшийся свидетелем семейной ссоры, но не понимая деталей, так как с русским у него было плоховато. Но все обстояло очень хорошо со светскими американо-западными правилами, заставившими его следовать за обиженной женщиной.

Так что мы с ним, едва поспевая за Ларисой, ворвались в их номер, где рухнув на постель, уважаемая гостья забилась в истерике, выкрикивая проклятия, которые я, конечно, оставляла без перевода на американский. Том, читавший, наверное, кое-что о русских страстях и загадочной русской душе, может быть, думал, что впервые присутствует на ее экстраполяции. Но успокаивать пытался с американской сдержанностью, лишенной «культурных европейских корней». И тут Лариса, взмахнув на него ресницами над заплаканными голубыми глазами с растекшейся тушью, воскликнула: «Том, прости! И, кстати, Оля, переведи ему, что я еще не успела поменять деньги, но, как только поменяю, так сразу верну ему долг. Завтра».

Я обалдела. Какая драматургия! Какая трезвость сознания в истерическом припадке! Какой точный момент с предрешенной реакцией американского мачо: «Сейчас это неважно, Лариса. Забудь. Считай, что я их тебе подарил»…

Лариса, понемногу успокаиваясь, продолжала всхлипывать…

Далее Тарковские вылетали в Нью-Йорк к своему прокатчику, куда, к сожалению, я не смогла последовать за ними, так как мои детки уже ожидали свою мамку в Амстердаме, успев притомить добровольных голландских нянек, Арьена и его будущую жену Ес, слишком легко согласившихся с ними остаться.

После нашего возвращения из Штатов я получила еще одно письмо от Ладди, пытавшегося со своей стороны помочь Тарковскому избежать скандала с Советами, получив к себе сына и тещу.

26 сентября, 1983

Я вложил в этот конверт письмо Ермашу и Замятину, которые вы можете выслать из Голландии в ваших конвертах, если найдете, что написанный мною текст приемлем.