Иэн Бостридж - «Зимний путь» Шуберта: анатомия одержимости

К концу войны Манн не сильно продвинулся в написании «Волшебной горы», зато создал монументальные реакционные «Размышления аполитичного» и ввязался в известную перепалку со своим братом-либералом Генрихом. Роман все разрастался и разрастался, но к его завершению Манн уже превратился в республиканца и сторонника Веймарского договора. Чем дальше, тем больше писатель отказывался от убеждений, которые высказывал во время и сразу после войны. Теперь он смотрел на эти убеждения, как на опасный романтизм – завороженность смертью, презрение к демократии. Но полностью он так никогда и не отрекался от симпатий к романтизму, и, хотя политическая траектория Манна очевидна: от национализма к республиканству и далее к антинацистским взглядам, близким к социалистическим, – творческое мировоззрение писателя осталось многогранным. Это видно из отношения к архиромантику Вагнеру: Манн восхищался композитором, любил его, даже формально заимствовал его метод, основанный на принципе лейтмотива и одновременно боролся с его влиянием и старался выйти из-под него. Говоря про Ницше, Томас Манн говорил о себе: любовь Ницше к Вагнеру «не знала пределов», но «его могучий дух должен был преодолеть» её. И на выходе возник «парадоксальный и бесконечно интересный феномен всепоглощающей интоксикации смертью».

Повествование «Волшебной горы», то рефлективное, то комическое, развивается отнюдь не благодаря перипетиям сюжета как такового; это и утомительная и увлекательная книга – наполовину аллегория, наполовину роман воспитания. Главный герой, юноша Ганс Касторп, приезжает навестить больного кузена-офицера Йоахима в санаторий неподалёку от Давоса и остаётся там на протяжении почти всего повествования. Он влюбляется в тамошнюю пациентку Клавдию Шоша, напоминающую ему об однополой влюбленности в одноклассника. Одной из вех в их отношениях становится приобретение Гансом рентгеновского снимка недоступной возлюбленной. Ганс философствует, донельзя увлеченный теорией Китса о счастливой смерти (в конце концов этим бредили не только немецкие романтики), по большей части вместе с парой странных менторов – добродушным рационалистом Сеттембрини (один из прототипов которого – брат Томаса Манна, Генрих) и мистиком, фашиствующим иезуитом Нафтой (шелк, благовония, кровь и жертвенность, создающие этот образ, – вагнеровские отголоски). Парадоксально, но в финале романа только начало войны вынуждает Ганса уехать. Постоянно обыгрывается отношение Ганса к болезни и смерти, но оно так и не приходит к какому-то результату, вроде предположенного Гордоном Крэгом. Крэг пишет: «Власть смерти над романтическим темпераментом, вероятно, основная тема… и кульминация воспитания, Bildung , героя – его освобождение от этого владычества». В середине книги мы знаем, что на самом деле Ганс вовсе не болен туберкулёзом, но, как романтик, он беспрестанно размышляет о больных и умирающих. Он совершает побег на лыжах, из-за метели теряется, но выдерживает искушение – сильное искушение – сдаться и умереть, погребённым под «шестиугольной симметрией» снежинок. Он уезжает и отправляется на войну, которая, как кажется, воплощает любовь к смерти. В финале романа мы видим его в грязи на фоне сражения, он напевает строки о шелесте листвы из «Липы», идя навстречу, вероятно, неизбежной гибели. Представляется, что Манн в «Волшебной горе» высказывает следующую идею: в любви и в искусстве человек имеет дело со смертью, но «симпатия к смерти» может при этом легко стать патологической. Касторп понимает, что должен «в сердце своем сохранить верность смерти, но в памяти хранить убеждение, что верность смерти, верность прошлому – злоба, темное сладострастие и человеконенавистничество, коль скоро она определяет наши мысли» [14] Перевод В. Курелла и В. Станевич. Манн Т. Волшебная гора. М., Санкт-Петербург, 1994. .

Необычайная популярность «Липы», о которой говорилось выше, была, вероятно, одной из причин, почему Манн доверил этой песне столь важную, хотя и таинственную, символическую роль в романе. Он рассчитывал, что большинство читателей узнает песню, и она одновременно напомнит и о высоком искусстве, и о фольклоре. Сам автор размышляет на эту тему в главе «Избыток благозвучий». Администрация санатория, «которая неустанно пеклась о благе больных», приобретает некий предмет, чье «таинственное очарование» спасает Касторпа от «пристрастия к картам» и увлекает даже рассказчика: это граммофон. Говоря о нем, директор санатория лирически воодушевляется: «Не аппарат и не машина… Это музыкальный инструмент, Страдивариус, Гварнери… Верность музыкальному началу в современной механизированной форме. Немецкая душа up to date».

Музыка на чёрных пластинках, которую слушают, самая разная. Итальянские арии, французские вариации горна на тему народной мелодии и, конечно, Lieder , немецкие песни, Гансу больше всех из них нравится «Липа», которую он знает с детства и которая теперь вызывает у него «безумную» и сложную страсть. Автор описывает песню как «произведение явно и подчеркнуто немецкое», как одну из тех Lieder , которые одновременно и композиторские шедевры, и фольклор, «благодаря чему мы в них и находим особую одухотворенную и обобщенную картину мира».

С этой картиной мира Манн бережно обращается в «Волшебной горе»: «необходимо соблюдать величайшую сдержанность в интонации», – но она оказывается романтической, полной очарования смерти:

«Песня о липе значила для него очень многое, целый мир… Его судьба сложился бы совсем иначе, если бы он не был столь бесконечно восприимчив к очарованию той сферы чувств, того общего духовного строя, которым с такой интимной таинственностью проникнута эта песня… В чем же заключались сомнения, тревожившие Ганса Касторпа и ставившие под вопрос дозволенность его любви к волшебной песне и связанным с нею миром? И что это за мир, который, как подсказывали ему предчувствия совести, должен быть миром запретной любви?

Сеттембрини, рассудочно мыслящий наставник и друг Ганса, уже предупреждал его об опасностях музыки, и связь между смертью и музыкой то и дело возникает на всем протяжении романа. Когда Ганс смотрел на рентгеновский снимок своей руки, впервые задумавшись о собственной смертности, «лицо у него сделалось таким, каким оно бывало, когда он слышал музыку – глуповатым, сонливым и благоговейным, а голова с полуоткрытым ртом склонилась на плечо».

Появившись в главе о граммофоне, где великолепно совмещаются ультраромантизм и нарочитая медицина, любимая песня Ганса снова возникает в самом конце книги:

«Где мы? Что это? Куда забросили нас сновидения?» – спрашивает рассказчик. Перед нами пейзаж прямо из «Зимнего пути», будь то, например, «угрюмое небо, которое непрестанно ревет глухими раскатами грома» («Ненастное утро») или щербатый, полуразрушенный дорожный указатель («Дорожный столб»). Грязь вместо снега и три тысячи «лихорадочно возбужденных мальчиков», которые «кричат срывающимися голосами». Один из них – центральный персонаж книги, который на протяжении примерно тысячи страниц был затворником санатория в снежных горах, «А вот и наш знакомый, вот Ганс Касторп! Мы уже издали узнали его по бородке, которую он отпустил, сидя за «плохим» русским столом. Он, как и все, пылает, как и все, промок. Он бежит, его ноги отяжелели от черноземной грязи, рука сжимает на весу винтовку с примкнутым штыком. Смотрите, выбывшему из строя товарищу он наступил на руку подбитым гвоздями сапогом, он глубоко затаптывает эту руку в покрытую обломками ветвей вязкую землю. И все-таки это он. Что? Он поет? Так поют иногда, ничего не замечая вокруг, так пел вполголоса и он, оцепенев, в волнении, без мыслей, пользуясь своим отрывистым дыханием». И поёт он «Липу»: «… Как много слов заветных/В кору ей врезал я!.. И как бы мне шептала/Она, шумя листвой…» Так, в сумятице, в дожде, в сумерках он исчезает из виду.