Иэн Бостридж - «Зимний путь» Шуберта: анатомия одержимости

В 1930 году Манн писал: «Война вынудила нас покинуть метафизическую и индивидуальную сферу ради социальной». Для гражданина Веймарской республики Манна шубертовская песня стала обычным символом реакционности, нездоровых симпатий немцев к смерти и сосредоточению на прошлом. Вскоре после публикации «Волшебной горы», в апреле 1925 года, он резко высказался в письме драматургу и критику Юлиусу Бабу в адрес предложенного кандидатом в президенты Германской республики реакционного генерала Пауля фон Гинденбурга. Попытка схватиться за здоровый гетевский классицизм, противостоящий болезненности романтизма, читается в следующей метафоре: избрание Гинденбурга президентом будет «чистейшей «Липой»».

Когда я впервые, еще подростком, познакомился с песнями «Зимнего пути», «Липа» привела меня в некоторое замешательство. Мне подумалось, что листья шепчут страннику, зовя его прилечь под сень ветвей, не потому что он тогда замерзнет и умрёт, а потому что они осыплют его ядовитыми наркотическими цветками. Я, вероятно, путал вид липы Tulia с пригородным Laburnum , который я знал с детства, пожив в южном Лондоне, у последнего вида ядовиты все части, и поэтому он тревожил и завораживал. Пусть и ошибочная в буквальном понимании текста, эта мысль о каком-то сильнодействующем веществе, таящемся в дереве, кажется мне плодотворной. Она уводит от идеи смерти и манновского использования песни к теме памяти.

«Но в то самое мгновение, когда глоток чаю с крошками пирожного коснулся моего нёба, я вздрогнул, пораженный необыкновенностью происходящего во мне. Сладостное ощущение широкой волной разлилось по мне, казалось бы, без всякой причины. Оно тотчас же наполнило меня равнодушием к превратностям жизни, сделало безобидным её невзгоды, призрачной её скоротечность, вроде того, как это делает любовь, наполняя меня некоей драгоценной сущностью; или, вернее, сущность эта была не во мне, она была мною. Я перестал чувствовать себя посредственным, случайным, смертным. Откуда могла прийти ко мне эта могучая радость?» [15] Перевод А. А. Франковского.

Это знаменитый фрагмент о пирожном мадлен из книги Пруста «В поисках утраченного времени» о том, как герой восстанавливает воспоминания, целый каскад ассоциаций, который вызван вкусом мадлен. Пирожное имеет тайную связь с липой, потому что его макают в чай с липовым цветом, tilleul . Пруст был не единственным автором Прекрасной эпохи на рубеже XIX–XX веков, писавшим о связи между липовым цветом и непроизвольными воспоминаниями. В работе 1904 года «Функция памяти и аффективное воспоминание» французский психолог Фредерик Полан рассказывает о собственном откровении, менее поэтично передавая то же, что и Пруст: «Так мы вновь открываем там и сям в нашей памяти следы давних впечатлений, которые как будто бы не имеют никакого отношения к настоящему, но которые возникают в нашем сознании в подходящий момент… Так я помню впечатление, которое произвел на меня нежный запах падающего липового цвета ( fleurs de tilleul ) во дворе школы, где ребёнком я учился читать».

Как и большинство великих стихотворений и песен, «Липа» отличается сложностью, которая пресекает всякую попытку излишней назидательности. Слишком легко принять точку зрения Манна и согласиться, что содержание песни – смерть, тонкое искушение, нашептываемое скитальцу: ты обретешь покой, только если ляжешь и уснешь в снегу под этим деревом смертным сном. И действительно тему песни – смерть, так же как и фигуру шарманщика из последней песни цикла многие поняли в духе средневековых и раннеренессансных плясок смерти, Totentanz. Komm her zu mir, Geselle , «Приди ко мне, приятель», шепот ветвей, само слово Geselle говорят об этом. Оно происходит от древневерхненемецкого gisello , сожитель, человек, с которым вместе живёшь, и стало означать странствующего работника, подмастерье. Здесь оно значит «спутник», «товарищ» – и это фамильярное обращение, даже панибратское. В более раннем цикле Шуберта «Прекрасная мельничиха», где на музыку положены стихи Мюллера, поэт использует то же самое слово, когда подмастерье смотрит в мельничный ручей и испытывает тягу погрузиться в его воды – туда, где он утопится в конце цикла. Тяга гипнотизирующая, влекущая и, вероятно, зловещая:

В то же время шубертовская липа, в точности как чай из цветков этого дерева у Пруста, пришпоривает память. Ещё один аспект образа, и совсем иной, чем соблазн смерти, – это любовь и память о ней. Дерево напоминает скитальцу о счастье, которое он некогда испытывал, и манит его испытать это счастье вновь. На возможность возврата к прошлому указывает открытость первой песни для толкований, неясность ответа на вопрос, покинул скиталец кого-то или был изгнан. Ключ к ответу в самой музыке. Уже в первых аккордах песни сливаются память и влечение, что тонко напоминает нам о страстном томлении в предыдущей песне «Оцепенение». К звучанию этих первых аккордов возвращает и конец фортепьянной партии, когда пение уже окончено. Что бы ни призывало скитальца назад – любовь или смерть, – он продолжает путь.

Я много раз, хотя и не столь часто, как «Зимний путь», исполнял «Песни странствующего подмастерья» Малера ( Lieder eines fahrenden Gesellen ), первая редакция которых была закончена в 1885 году. Самая известная версия «Песен» создана для оркестра и баритона или меццо-сопрано (ее легендарными исполнителями были Дитрих Фишер-Дискау и Дженет Бейкер), но в первоначальной редакции для фортепьяно и тенора нет позднеромантической оркестровой инструментовки. Эта первая версия обладает собственным обаянием, более того, она родственна двум циклам Шуберта на стихи Мюллера. Не только потому, что Gesell’ в названии, «путник» или «подмастерье» – двоюродный брат подмастерья из «Прекрасной мельничихи» и скитальца из «Зимнего пути». В первой песне Малера обрывающаяся мелодическая фигура фортепьянной партии в начале – явный отголосок неловкости окоченевших пальцев шарманщика из последней песни Шуберта. Для Sommerreise (летнего пути) Малера, соответствующего шубертовскому «Зимнему пути», источником вдохновения послужил «Волшебный рог мальчика» ( Des Knaben Wunderhorn , 1805 и 1808 годы), знаменитое собрание народных песенных текстов: возможно, у Малера – даже отчасти переложение книги. Это искусный и столь же хорошо, как и стихи Мюллера, продуманный музыкальный цикл, о котором Малер сам писал одному другу в 1885 году: «Общая идея песен в том, что перенёсший удар судьбы странник отправляется скитаться по свету куда глаза глядят». Многие элементы шубертовского путешествия появляются и здесь: одинокое прощание, ночной уход, девушка, которая выйдет замуж за другого и, в самом конце, липа. Странник Малера гораздо ближе к романтизму в манновском понимании, как симпатии к смерти, или к тому, что подходит под понятие Фрейда «влечение к смерти». Липа появляется в финале цикла, но, в отличие от скитальца Мюллера и Шуберта, малеровский герой уступает ее чарам: