Иэн Бостридж - «Зимний путь» Шуберта: анатомия одержимости

Полкниги назад Ганс уже сделал безуспешную попытку бежать с Волшебной горы. Пейзаж был снежным. Зная теперь, что «Липа» в романе венчает кульминацию, где она упоминается, легко считать аллюзии «Зимнего пути» и в описании этого прерванного путешествия.

Глава называется «Снег», и в ней создан или подсказан параллелизм судьбы, тяготеющей над скитальцем «Зимнего пути», которого сама его натура заставляет странствовать среди зимних пейзажей, и рока Касторпа, манновского главного героя, страдающего туберкулезом, попавшего в уютный, но гибельный мирок заваленного снегом санатория, где проходит основная часть действия. В «Снеге» Ганс бежит из заточения, отважившись покинуть зачарованные пределы, и теряет дорогу. В этой ситуации он задаёт себе главные вопросы бытия. Чтение «Снега» – это по меньшей мере хорошая подготовка воображения и сознания, чтобы исполнить или прослушать «Зимний путь».

Тут много сходства в деталях. Для начала связь между зимним пейзажем и экзистенциальными вопросами, встающими перед героем: снежная пелена, «ничто, белый круговорот пустоты», «белый мрак» служит экраном, на который экзистенциальное может быть спроецировано и на котором оно может быть рассмотрено с некоторой долей иронии, даже шутливости в интонации, и эта ирония тоже объединяет два произведения. «Он заметил, – говорит Манн, – что разговаривает сам с собой и вдобавок несколько странно», – и это же происходит с нашим скитальцем. Как и герою Мюллера и Шуберта, Касторпу, похоже, хочется сбиться с пути. Манн пишет: «Он невольно делал все возможное, чтобы потерять ориентировку». То же самое, по-видимому, на уме и у героя «Зимнего пути», на что есть указание в другом месте цикла. Подобно шубертовскому скитальцу, Ганс испытывает искушение сдаться: «Собственное его естество склонялось к тому, чтобы отдаться во власть неясности, которая все больше завладевала им по мере того, как росла усталость. Но в итоге он не уступает, отказываясь сдаться перед метелью, «шестиугольной симметрией»: «я отнюдь не намерен, всем бьющимся сердцем своим не намерен позволить дурацки-равномерной кристаллометрии меня засыпать».

Эта мысль о глупости грубой природы – чистая казуистика. Природа – романтическая тема par excellence , и она – ядро романтической традиции, к которой принадлежали Мюллер и Шуберт. Очень многие шубертовские песни соответствуют типичным романтическим образам, которые можно найти, скажем, в великом стихотворении Кольриджа о липе «Эта липовая беседка – моя тюрьма». Вот как беседка стала тюрьмой: поэт, на тот момент нездоровый, оказывается в заточении, когда друзья уходят на прогулку, но природа – дарит восторг и исцеление. Кольридж представляет в своих фантазиях восторг и исцеление, которое переживают его друзья, но природа не утрачивает этих качеств и когда он размышляет о самом себе:

Эта липа, однако, мало похожа на мюллеровскую и шубертовскую искусительницу, а вывод Кольриджа безусловно позитивен: «ни один звук, говорящий о Жизни, не звучит диссонансом».

Иначе воспринимается природа в «Зимнем пути». Только в начале цикла мы слышим присущий ранним романтикам: Der Mai war mir gewogen/mit manchem Blumenstrauß («Из роз венки сплетая, Был весел щедрый май») – но там образ достаточно формальный, на грани сарказма. В последующих песнях мы встречаемся с враждебной природой, иногда – грубой и бессмысленной, именно такой противостоит у Манна Касторп, иногда ее олицетворения зловещи и коварны. Ветви липы в Der Lindenbaum соблазняют скитальца прилечь и замерзнуть насмерть, блуждающий огонёк заманивает его в опасные места ( Irrlicht ), изморозь дразнит его, рисуя призрачную листву на оконных стеклах ( Frühlingstraum ). Сами олицетворения доведены, однако, до предела и поэтому неизбежно сатиричны – возьмём, к примеру, птиц, которые сбрасывают снег с крыши на голову скитальца, в стихотворении иронически преображенных в ворон, кидающих снежки в его шляпу с каждого дома ( Rückblick ). Наконец, мы находим зиму вполне в духе Касторпа, «сказочный мир, ребячливый и забавный», «шаловливый и фантастический», но в итоге «просто безразличный и смертоносный», «чудовищно безразличный». Это урок, который усваивает шубертовский скиталец на своем «зимнем пути». В написанной ранее, в 1819 году, песне на стихи Шиллера «Боги Греции» ( Die Götter Griechenlands ), Шуберт оплакивал конец «прекрасного мира», где природа сливалась с божеством, с миром греческой мифологии. Ближе к финалу «Зимнего пути», в 22‐й песне «Мужество» ( Mut ), он, наоборот, бросает вызов «скрытому богу», deus absconditus : «Если в мире нет богов, мы богами станем» ( Will kein Gott auf Erden sein,/sind wir selber Götter ).

Тематическая перекличка между двумя путешествиями в снегу, шубертовским и манновским, закрепляется образом убежища, которое оба скитальца находят в уединённой хижине среди морозного пейзажа (песня Rast – «Отдых»). Обоих посещают грезы ( Frühlingstraum – «Весенние мечты»). У Шуберта это весенняя мечта о любви и счастье, которую прогоняют кричащие птицы и жгучий холод. У Манна это один из наиболее часто комментируемых в немецкой литературе снов, видение, в котором образы культурного «солнечного» народа скрывают ужас в святая святых: «Две седые старухи, полуголые, косматые… мерзостно возились среди пылающих жаровен… Над большой чашей они разрывали младенца… и пожирали куски».

Тут целая паутина реминисценций – оргиастическое видение Ашенбаха в «Смерти в Венеции», ведьмы в «Фаусте» Гете, даже элои и морлоки Герберта Уэллса в «Машине времени» (1895, Уэллсу и Манну случалось вместе обедать) и «Сердце тьмы» Джозефа Конрада (1899). Этический парадокс очевиден: смертный ужас в сердце цивилизации.

Касторп идёт навстречу неизбежной гибели с песней «Липа» на устах, будучи участником того, что Манн называет «всемирным пиром смерти», – Великой войны. И в этом «пиру», в этой кровавой оргии, «отвратительном похотливом жаре» Германия нашла опаснейший выход из предвоенного творческого застоя, болота уныния, которое в романе представлено бесконечными полукомическими диспутами Сеттембрини и Нафты и нежеланием здорового Ганса покинуть бедлам, где живет болезнь. Германия – это сам Томас Манн, только в большем масштабе. Мифологизируя свою жизнь, он нашёл выход из своего писательского кризиса, блестяще показанного в «Смерти в Венеции», в разразившейся войне. Он обвинил романтизм в неспособности противостоять симпатии к смерти, в то же время будучи совершенно не в силах отвергнуть эстетический и гуманистический потенциал романтизма. «Липу» можно считать реквиемом по обреченному юноше, но сохраняется и возможность любви. И роман заканчивается так: «Бывали минуты, когда из смерти и телесного распутства перед тобой… возникала грёза любви. А из этого всемирного пира смерти, из грозного пожарища войны, родится ли из них когда-нибудь любовь?»