Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

«Через Стефанию Семполовскую я вышла на Отдел опеки над детьми рабочих. Там посоветовали мне собирать на Повислье детей бедняков и приводить их к Корчаку» {208} 208 Z rozmowy Marii Znamierowskiej-Prüfferowej z Barbarą Puszkin, 22 III 1986, cyt. za: Maria Falska, Nasz Dom…, dz. cyt., s. 322 – 323. , – рассказывала Мария Знамеровская, некоторое время работавшая воспитательницей в «Нашем доме». Так она нашла Стася, Юзя и Янека Козловских. Стась уже в Прушкове рассказывал Марине Фальской, как это было.

Папа нас привел к пану Доктору, мы зашли в комнату, подождали в таком кабинете, там были книжки, перья и был еще такой пес, он в зубах папиросу держал. Посидели на тахте, потом заходят пани Марыся и пан Доктор. Пан Доктор разделся, сел на стульчик и сказал нам раздеться до пояса. Мы разделись, подошли к пану Доктору, пан Доктор нас посмотрел и сказал нам сесть на такой стульчик, который крутится и можно его сделать ниже и выше. Пан Доктор его сделал ниже, сказал мне сесть, поднял меня наверх вместе со стульчиком, покружил меня и говорит: «Что, хорошо кружиться?» <���…>

И расспрашивал меня, что я делал, послушный я или хулиган, дерусь с кем-нибудь или нет, может, разбил кому-нибудь лоб или шишку поставил. А я отвечал: «Дрался, шишку поставил, Янеку лоб разбил». И Янека тоже расспрашивал, и Юзька. И всё… {209} 209 Wspomnienia z maleńkości…, dz. cyt., s. 112.

Потом Доктор сам отвозил ребенка в Прушков. Польские дети, которые выбегали ему навстречу и от которых он никак не мог отбиться, потом говорили: «Жалко, что пан доктор – еврей». Для равновесия дети из Дома сирот сочувствовали нееврейской опекунше: «Жалко, что пани – гойка».

Возможность одновременно работать с еврейскими и польскими детьми была заветной мечтой Доктора. За десять лет до того, в статье «Три направления», он как «еврей-поляк» призывал поляков и евреев к совместной общественной деятельности, не деля нуждающихся на «своих» и «чужих». «Мы братья с одной земли. <���…> Вот и давайте работать вместе. Мы бедны, давайте поддерживать друг друга, мы печальны, давайте утешать. Может, нам улыбнется судьба. <���…> -ский и -берг, -ич и -сон, сегодня на Солец, завтра на Налевки» {210} 210 Janusz Korczak, Trzy prądy, “Społeczeństwo” 1910, nr 42, w: Dzieła, t. 3, wol. 2, s. 222. .

Теперь он мог осуществить свою программу воспитания без расовых предрассудков, в духе взаимопонимания и толерантности. Он верил, что проблемой сирот – независимо от их происхождения – займется государство, а он, свободный от унизительной необходимости попрошайничать у филантропов, сможет спокойно заняться детьми. Но судьба уже приготовила ему следующее испытание.

После провозглашения независимости его как офицера запаса призвали в польскую армию, повысили до майора и определили в первый санитарный батальон. Из-за послевоенного хаоса и бесконечных перемещений людских масс во всей Европе начались эпидемии тифа, дизентерии, смертельного гриппа, названного «испанкой». Зимой 1920 года военные власти оторвали Доктора от Цедровой и Крохмальной – и направили его в варшавский эпидемиологический госпиталь на Камёнке.

«Януш Корчак, выдающийся педагог и создатель лучшего в Польше приюта для детей, лежит больной сыпным тифом. Он заразился страшной болезнью в госпитале, куда его назначили врачом. Поистине грабительская экономическая система. Всем известно, что в наших инфекционных больницах страшные санитарные условия (особенно в госпитале на Камёнке)», – возмущался социалистический журнал «Роботник».

Мать забрала Корчака домой, тот был без сознания. Подруга семьи Зофия Розенблюм, детский невролог, две недели провела в квартире на Велькой, сначала помогая Цецилии Гольдшмит ухаживать за больным, потом занимаясь обоими, потому что пани Цецилия тоже заразилась тифом. Несмотря на заботливый уход, она умерла. Видимо, предчувствуя конец, просила, чтобы ее тело вынесли через черный ход, чтобы Генрик – который все еще был без сознания – ничего не заметил {211} 211 Zofia Szymańska, Byłam tylko lekarzem…, Warszawa 1979, s. 55. .

В «Курьере поранном» появился некролог:

Блаженной памяти Цецилия Гольдшмит, вдова присяжного поверенного Юзефа Гольдшмита, почила в Бозе 11 дня февраля 1920, прожив 63 года. Вынос тела из предпохоронного дома на иудейское кладбище состоится 13 февраля в 1 часу пополудни, о чем уведомляют родных и друзей потрясенные этим тяжким ударом Дочь и Сын.

Ее похоронили в самой дальней части еврейского кладбища на улице Окоповой в Варшаве. Там, где обычно хоронили людей, умерших от заразной болезни. Поэтому она не лежит в семейном склепе рядом с мужем на Главной аллее. Поэтому ее могилу по сей день не нашли в джунглях, которыми со времен войны заросли окраины кладбища.

Дочь Анна приехала на похороны из Парижа. Сын узнал о трагедии, только когда пришел в сознание. По словам свидетелей, у него случился тяжелый нервный срыв. Он думал о самоубийстве. До конца жизни чувствовал себя виноватым в ее смерти. В периоды депрессии к нему возвращался соблазн расстаться с жизнью. В «Дневнике» он писал: «Были годы, когда в дальнем углу выдвижного ящика у меня были спрятаны сулема и пастилки морфина. Я брал их только тогда, когда шел на кладбище, на могилу матери» {212} 212 Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt. .

Кроме периодов военной разлуки, кроме пары зарубежных поездок, они никогда не расставались. Она вела его хозяйство, заботилась о нем – единственный человек, которому он позволял это. Ни одна женщина не смогла занять ее место. Корчак любил ее, но никогда о ней не рассказывал. Может, именно потому, что у него была такая глубокая внутренняя связь с нею. В повести «Когда я снова стану маленьким» он с тоской вспоминал «теплую ладонь, беспокойный взгляд» той, для которой он оставался ребенком, сыночком. На ее надгробной плите он распорядился {213} 213 Hanna Mortkowicz-Olczakowa, Janusz Korczak, dz. cyt., s. 22. высечь цитату из Пятикнижия: «Я не преступил заповедей Твоих и не забыл» (Втор. 26:13).

Эта смерть стала серьезной вехой в его жизни. Так бывает, когда умирает последний из родителей. Чувство сиротства – даже если оно и так годами жило само по себе – теперь рождает пустоту в душе. Теряется не только последняя связь с детством, но и иллюзия, будто еще ничего не началось на самом деле, будто все еще возможно. До сознания доходит, что это – начало конца.

Выздоравливая, он спасался от черных мыслей литературной деятельностью. В конце февраля 1920 года Марина Фальская сообщала подруге: «П. Корчак все здоровее. Пишет повесть – очень оригинальную. Сам писать не может, поэтому диктует. – Когда была у него вчера, он зачитывал мне написанные главы» {214} 214 List Marii Falskiej do Marii Znamierowskiej, 28 II 1920, w: Maria Falska, Nasz Dom…, dz. cyt., s. 238. . Когда здоровье вернулось к нему – перестал диктовать. Надо было заниматься текущими делами. Повесть о еврейском мальчике, основанная на семейных воспоминаниях, так и не была завершена. Страницы написанных глав затерялись под кипами других заметок, незаконченных очерков, тетрадей. Во время войны они сгинули вместе со всем корчаковским архивом.