Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Говори, кто ты?» — тряс Марка за плечо лейтенант, командир ополченческой роты.

Через два часа Марк стоял перед командиром ополченческой дивизии и просил того найти связь с главным штабом. Командиром дивизии оказался маленький старичок, на котором генеральская форма висела, топорщилась, но никак не выглядела убедительно.

«Да ты откуда взялся?» — спросил старичок. — «И почему с главным штабом говорить хочешь?»

Марк коротко рассказал, кто он. О маршале — ни слова. Услышав, что Марк командир рейдового отряда из корпуса Крымова, старичок-комдив начал крутить ручку полевого телефона. Он долго с кем-то спорил, но наконец передал Марку трубку.

Марк сел на деревянный ящик. В ухо ему нудно гудели провода. Накатывалась дремота. Свет свечи двоился, расплывался старик в генеральской одежде. Далеко-далеко, послышался голос.

«Кто у телефона?»

«Майор Суров, командир тринадцатого подразделения соединения генерала Крымова», — ответил Марк.

«Крымова?» — переспросили оттуда. — «Как вы сюда попали?»

«Кто со мной говорит?», — спросил Марк.

«Оперативный дежурный». Он назвал фамилию и чин.

«Я здесь в связи с выполнением особого приказа, данного генералу Крымову относительно одного человека», — сказал Марк.

«Какого человека?»

«Главному командованию известно», — сказал Марк. — «Хорошо, ждите!»

Телефон надолго замолк. Потом послышалось щелканье, оно повторилось несколько раз, и вдруг совсем близко другой голос произнес:

«Переключаю на правительственный провод. Не отходите от телефона».

Опять молчание, а потом еще голос:

«Кто у аппарата?»

Марк назвал себя.

«Ждите».

И еще один голос. Он чем-то знаком Марку, произносит слова медленно, разбивает их тяжелым астматическим дыханием.

«Что ты имеешь доложить?» — спросил он.

Марк уже знал — говорит Сталин. Он вовсе не был взволнован, но когда отвечал на вопрос, то с ненавистью уловил в своем голосе нотку подобострастия и ненужную, отвратительную торопливость. Сбиваясь в словах, с каждым мигом ненавидя себя за это всё больше, Марк доложил о Щеглове. Сталин выслушал не перебивая, потом спросил:

«Ты надежно спрятал его?»

«Не могу ручаться. Спрятал, как мог».

Опять молчание. Голос Сталина приобрел новое выражение:

«Крымов не понял моего приказа. Мы не можем допустить, чтобы советский маршал живым оказался в руках немцев».

Упор на слове «живым». Сталин продолжал: «Вы с Крымовым создали положение, когда эта опасность становится реальной. Щеглов может попасть к немцам. Что ты предлагаешь делать?»

Слова Сталина и тон, каким они были сказаны, оглушили Марка. Или он ошибся? Но тогда почему Сталин подчеркивает слово живым. Значит, мертвым Щеглов может попасть к врагу? Дело, значит, идет не о том, чтобы спасти его, а чтобы он живым не попал к немцам? Марк и сам, когда они пробирались с Щегловым, решил, что если их положение станет безнадежным, он поступит так, как подсказывает теперь Сталин — убьет маршала и убьет себя. Но там это решение было натуральным, здесь же речь шла вовсе о другом.

«Я думаю, что можно небольшими силами прорваться к городу, где сейчас находится маршал», — сказал Марк.

Сталин помолчал.

«Это сложно», — сказал он. — «Вернее будет послать туда небольшую группу, которая выручит Щеглова. Можешь провести такую группу?»

Теперь Марк сидел вытянувшись, полный напряжения. Он понял. Сталин пошлет с ним группу, приказав ей убить маршала. И Марк будет при этом убит, свидетелей не должно оставаться. Тайна маршала будет похоронена. После этого его, быть может, объявят народным героем, павшим от руки врага. Может быть, и Марка посмертно наградят. Крупные капли пота выступили на лице Марка.

«Нет, пройти группой невозможно», — сказал он.

На другом конце провода раздавалось неровное дыхание человека, решающего трудную задачу. Мозг Марка лихорадочно работал. Почти наверняка он мог бы сказать, о чем в этот миг думает Сталин. Если группа погибнет, тогда Щеглов обязательно попадет к немцам. Это соображение перевесило в пользу Марка.

«Сколько войск нужно, чтобы прорваться?» — спросил Сталин.

«Полагаю, что немного. Стрелковый полк и несколько танков».

«Хорошо!» — Сталин говорил теперь раздраженно. — «Я прикажу, но имей в виду то, что я сказал. Живым Щеглова не отдавать. Понятно?»

Прошла эта ночь, прошел день, и наступила еще одна ночь, а в эту, вторую, ночь всё и произошло. Надо думать, что в германском штабе были немало удивлены безрассудным маршем советской войсковой части в направлении, которое ей ничего обещать не могло. Немецкие войска были посланы ликвидировать прорыв, но русские на этот раз вели себя вовсе странно. Они вошли в городок, но тут же и покинули его, отступили. Откуда немцам было знать, что означал этот короткий ночной марш?

Марк остался в городе. На рассвете он стоял у окна дома, в который вошел ночью. Хозяев не было. По улице двигались немецкие войска. В сером неверном предрассветье немецкие солдаты выглядели усталыми, полусонными. Они шли молча. Все армии на ночном марше выглядят одинаково скучно. За окном проходили солдаты враждебной армии, а у Марка не было к ним ненависти, а только любопытство. Знать не научился он, а может быть разучился, оптово ненавидеть и оптово любить.

Если бы мы захотели определить состояние Марка, когда он на рассвете стоял у окна чужого дома, то должны были бы сказать, что он всем был очень, очень доволен. Всё удалось на славу. Прорыв полка к городку по-настоящему и прорывом назвать нельзя, вышло вроде военной шалости. Слабые немецкие заставы без боя снялись с места. Артиллерия постреляла вслепую и смолкла, покинула позиции. Полк беспрепятственно дошел до городка, обтек его с северной стороны, ожидая оттуда нападения, и пока обтекал, Марк с тремя танками достиг электростанции. Щеглов с трудом втиснулся в танк, приказал Марку сопровождать его в следующем танке, но приказание отменил, когда Марк сказал, что должен вернуться к отряду. Какие-то незначительные немецкие силы пытались преградить полку дорогу назад, но после нескольких выстрелов очистили путь.

Одним словом, Марк был очень доволен. Им владело чувство победы. Внешне, однако, он вовсе не выглядел победителем. На нем был всё тот же плащ железнодорожника, в руке он держал смятую, замасленную кепку. Прикоснувшись к подбородку, почувствовал колючую щетину, а ему в этот момент хотелось быть побритым. В доме нашлось ведро с водой, возле рукомойника лежало мыло. Марк вошел в другую комнату. Стояла кровать с горкой подушек, старинный комод и на нем зеркало. Бритву Марк носил в заднем кармане брюк. Она уже давно притупилась, но с некоторыми усилиями и с мужественным терпением ею всё еще можно было бриться. Марк снял плащ и дырявый пиджак, расстегнул воротник рубашки. Пристроив зеркало на подоконнике, он брился, кося глазами в окно, за которым проходили немецкие войска. Было темновато, но много ли нужно света, чтобы побриться!