Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Иди в ногу, чертов вахлак! Чего торопишься, не на свадьбу позвали. Не слушай фрица. Он, собака, на весь свет матюкается».

Марку была видна по-детски худая спина последнего его бойца. Коровин знал, куда они несут Марка, потому и не торопился. И Марк знал, но мысль о смерти уже не волновала. Умереть — всё кончить. Исчезнет ненужная раздирающая боль, распадется чувство обреченности, всё уйдет и ничего не останется. Как хорошо — ничего не останется! Пустота.

«Сколько мне еще осталось жить?» — думал Марк. — «Час, два?»

Мысль, что ему осталось жить столько, сколько нужно, чтоб его донесли до немецкой комендатуры, была в нем точной, холодной, ясной. Представил себе, как это будет. Носилки поставят перед столом, за которым будут немецкие офицеры. Военно-полевой суд. «Вы офицер корпуса генерала Крымова?» — спросят его. «Да», — ответит он. «Знаете ли вы, что офицеры этого корпуса приказом фюрера объявлены изъятыми из военных законов? Вы вели войну в нашем тылу. Вели незаконными, непринятыми способами». И опять он ответит: «Да, знаю». Больше от него ничего не потребуется.

Они двигались теперь в самом центре огромного лагеря, если только это можно назвать лагерем. Люди в грязных серых шинелях бродили меж холмов, охваченных проволокой. Вышки для часовых. Ни зданий, ни кухонь — ничего, что напоминало бы о том, что здесь должны жить люди. Норы в склонах холмов. Голодные, одичавшие люди. Они глядят на носилки, но в их взглядах ни сожаления, ни сочувствия, ни осуждения. Все обречены. Марк умрет скорой смертью, а эти — медленной. Только в том и разница.

Марк озирал норы в холмах, и шатающихся от голода пленных, и немцев на пулеметных вышках. Носилки приближались к тому месту, где откосы холмов были соединены колючей проволокой. Между рядами проволоки часовые, а за проволокой — толпа людей. Колхозники и горожане ищут среди пленных своих. Подолгу стоят у страшного лагеря. Носилки с Марком вынесли из лагеря, пошли вверх по склону. Здание комендатуры, скорее всего, по другую сторону холма. Там Марка ждут. Люди, стоящие толпой за проволокой, провожали взглядами носилки. Бесстрашно подбежала какая-то женщина, сунула в руку Марка яблоко и кусок хлеба. Конвоир сделал вид, что он не видит. Марк взял, шевельнулась в нем радость. Он всё еще среди своих. Вдалеке возник звук аэропланов. Одна за другой в бледном небе появились две эскадрильи. Советские самолеты. Забили тревогу. Пленные ничем не реагировали на появление самолетов — какое им дело до них? И какое дело самолетам до серой, зловонной массы пленных меж древних холмов?

Не меняя порядка, эскадрильи приближались. И вдруг разнесся страшный, тысячеголосый крик: «Б-о-м-б-ы!»

От самолетов отрывались темные капли, они падали вниз. Пожилой ополченец бросил поручни носилок, упал на землю и прикрыл голову руками. Воющий свист бомб. Коровин столкнул Марка в канаву, сам упал рядом. Вопль людей почти заглушал свист бомб. Грохот взрывов. Теплый удушливый вихрь подхватил Марка, выбросил из канавы. В пяти шагах от него корчилась та самая женщина, что дала ему яблоко и хлеб. Яблоко всё еще было в его руке. Женщина открыла рот и из него сплошной струей, не повышаясь и не понижаясь, выливался не то крик, не то стон, в котором был только один бесконечный звук: «А-а-а».

Левая нога у нее была оторвана по колено и среди бледно-розовых клочьев мяса трепетала бело-розовая кость. Тело судорожными толчками билось о землю. Второй бомбовый залп. Всё вокруг скрылось в черном вихре и в нем — опаленный, страшный в своем горе — стоял Марк.

Коровин поддерживал его, а он, подняв вверх кулаки, кричал навстречу самолетам, бомбам, вихрю смерти:

«Сволочь, остановись! Свои тут! Свои!»

Кричал и плакал, а Коровин плакал вместе с ним и беспощадно сквернословил.

Вихрь опадал к земле разорванными кусками человеческих тел, комьями земли, камнями, вырванными из холмов. В лощине всё дымилось и далеко, насколько только хватал глаз, лежал серый ковер из тел в солдатских шинелях.

В те дни люди, живущие близко к дорогам, видели нескончаемые колоны пленных под конвоем немецких солдат. Ленты серых человеческих тел и серых человеческих лиц растягивались на много километров. Медленно извиваясь, они скользили мимо городов и сел. Пленных, выбившихся из сил, охрана пристреливала.

Население выносило навстречу хлеб, картошку, капусту. Всё это с чудовищной быстротой пожиралось передними рядами. Обезумевшие от голода пленные дрались за картофелину, за лист капусты. Возникали свалки. Тогда охрана стреляла в клубок человеческих тел.

Через несколько дней после бомбардировки лагеря меж холмов, в одной такой колоне можно было видеть и Марка. Бомбами был уничтожен барак комендатуры. Погиб часовой, сопровождавший носилки. Суда не состоялось. В суматохе Марка втиснули в группу раненых пленных, а Коровина от него отделили. Обоз с раненными полз вслед за пешеходными толпами. Дни стояли хмурые, холодные, мокрые. В один из таких дней их страшного пути Марк сидел на краю телеги, свесив вниз здоровую ногу и выставив наружу забинтованную. В телеге, кроме него, было еще пятеро покалеченных бедолаг. По большей части все молчали. Возница-колхозник вел лошадей под уздцы, сворачивал, объезжая очередного убитого. Иногда пристреленный был еще жив, бился в агонии, тогда Марк и все другие глядели назад, ждали. Сзади шла еще одна группа охраны, вскоре оттуда доносился одинокий выстрел. Это приканчивали несчастного.

«Тридцать пять», — тихо сказал Марк, когда позади прозвучал один из таких выстрелов.

С утра, когда колона тронулась в путь, это был уже тридцать пятый пленный, убитый на дороге.

«Удивительно то», — думал про себя Марк, — «что немцы пристреливают отстающих, а нас, не могущих идти, везут на подводах. Правда, им это ничего не стоит, они для перевозки мобилизуют колхозников. И куда везут? Пока мы на русской земле, среди своих, люди стараются нам помочь, а что нас ждет в чужих землях? Найдутся ли там такие самоотверженные люди, как наш дед Сидор, который уже три дня везет нас на своей подводе».

Марк повернулся лицом к старику, ведущему лошадей. Он был мал ростом, согбен, одет в рваную одежду, покрытую заплатами. На ногах два разных сапога — на левой офицерский, отданный ему Марком, а на правой — солдатский с керзовым голенищем. Голенища обоих сапог порыжели от крови, были разрезаны вдоль.

Почувствовав на себе его взгляд, возница обернулся. Его испуганные глаза уперлись в угрюмые глаза Марка.

«Боже ж мой!» — выдохнул из себя старик. — «Что же оно такое делается на свете? Уже тридцать пять».

Старик, как и Марк, считал убитых. Тихо, больше для себя, Марк сказал:

«Вот, уедет дед Сидор, не будет других подвод, и нас, как этих тридцать пять, немцы положат в грязь с пулями в затылках».