Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Старик услышал.

«Что ты, что ты!» — испуганно замахал он руками. — «Да не чужие ж вы нам! Я с вами хоть до самого Берлину поеду».

Впереди опять раздался выстрел. Старик начал толкать коней в сторону, и колеса телеги объехали человека в серой шинели, прижавшегося лицом к грязи. Из-под солдатской шапки вяло текла кровь.

«Тридцать шесть», — сказал Марк.

«Тридцать шостый», — задохнулся дед Сидор. — «Господи, прими душу раба Твоего, тридцать шостого, имя его Ты, Господи, веси».

Дед опустил голову, и его неуклюжая борода, не знавшая ножниц, медленно шевелилась. Он молился за этого неведомого бойца, прижавшегося лицом к грязной дороге, молился до тех пор, пока грохнул новый выстрел. Тогда он со стоном вернулся к началу молитвы:

«Господи, прими душу раба Твоего, тридцать сёмого за нонешний день, имя его Ты, Господи, веси».

Так и молился он всю дорогу.

Господи, прими…

Плен — всегда беда, но в той войне, что Гитлер перенес в Россию, он был смерти равен, а то и той хуже. В прежние времена даже в войнах какая-то порядочность оставалась — пленников не добивали, международные конвенции о них подписывали — а в той войне, что недавно весь мир потрясла, уже полная бессовестность верх взяла. Жестоко, бессердечно истребляли пленных. На непосильном труде в Германии молодые русские жизни вконец изматывали, голодом пленных морили, в газовых камерах травили, страшные эксперименты над несчастными делали.

В первую военную зиму в оккупированной русской земле немцы раскинули сеть пересыльных лагерей. Не могли они всю многомиллионную массу советских пленных в Германию увезти, транспорта не хватало. Сколько людей в тех пересылках было — не считано, сколько в общих ямах-могилах погребено — неведомо, сколько беды лагерные люди хлебнули — не рассказано.

В один такой лагерь попал и Марк. Дед Сидор бессменно вез покалеченных до того белорусского города, в котором им назначено было провести зиму, если, конечно, они могут пережить ее. На окраине города стоит большая крепость, в ней до войны казармовали советские военные части, сюда-то и доползла та горемычная толпа пленных, к которой принадлежал и Марк. Подводы с больными и раненными направили к прежнему военному госпиталю, тут дед помог своим с телеги слезть, каждого перекрестил, каждого поцеловал, о каждом слезу пустил. Ласковый был дед.

В другое, менее жестокое время, такой губительный госпиталь прямо-таки немыслим. Раненные лежали вповалку на истлевшей соломе, вша их ела открыто, терзал голод, воздух был до крайности отравлен гниющими людскими ранами, а всё вместе — не госпиталь, а адское преддверие. Каждое утро из него выносили во двор смертную жатву.

Иной мученик, потихоньку померший, с неделю, а то и дольше в своем углу меж живых лежал и живые его хлебную пайку делили. Впрочем, и они уже живыми не были — все тут были мертвоживые: чуточку больше — мертвый, чуточку меньше — еще живой.

Одним словом — душегубка, а то, что и в ней люди как-то выживали, нужно признать за одно из чудес войны и за свидетельство подвига, всё еще не описанного. В госпиталях-душегубках великие люди давали смерти бой, и не всегда его проигрывали. Советские военные врачи и медицинские сестры были этими великими; они вместе с войсками попали в плен, все беды, назначенные пленным, пали и на них, но плен от них не только страдания, но и подвига, подвижничества потребовал. Они боролись за людей, ничего не имея для этой борьбы — ни лекарств, ни перевязочных материалов, ни инструментов; боролись в голоде, в царстве вши, в мире великого отчаяния.

Марка осмотрел молодой врач, доведенный голодом до прозрачности, потом он позвал другого — маленького старичка, у которого борода росла на одном лишь подбородке. Она тоненькой тесемкой падала вниз и он, чтоб не мешала, прикалывал ее к гимнастерке большой английской булавкой.

«Такой же случай, профессор», — сказал молодой врач старому.

Профессор примерился глазами к ноге Марка, забинтованной грязными бинтами.

«Ломать нужно», — сказал он Марку. — «Без этого ваша нога, вьюнош, собаке под хвост пойдет».

Марка положили на деревянный стол, принесенный сюда из лагерной кухни. Профессор стоял рядом, жадно курил махорочную закрутку.

«Сломать дело не хитрое», — сказал он. — «Но вы, вьюнош, соберите всю силу. Наркоза нет, инструментов нет, только на свою выносливость рассчитывайте. Если не верите в себя, тогда лучше не начинать».

Марку было очень страшно, но он сказал:

«Ломайте!»

Он плохо помнил, что с ним было. Как он выдержал — уму непостижимо. Позже, когда он уже ходил, опираясь на палку, ему показали стол, на котором его оперировали. Угол стола был начисто отгрызен. Это не было работой одного человека, грызли все, но свою долю и Марк изжевал.

Потом его перевели в лагерь. Всех, кто хоть как-нибудь мог передвигаться, немцы забирали из госпиталя.

В лагере — воинская субординация на немецкий манер. Бывшие казармы были отведены для рядовых пленных, бараки для офицеров. В казарме в то время обитало тысяч восемь мучеников, в бараках человек пятьсот. Была еще кладовая, называвшаяся штаб-офицерским лагерем. Марка привели в нее, по чину ему в ней положено было находиться.

Кладовая представляла собой длинное и узкое помещение с тремя рядами стелажей-полок по стенам. На голых досках полок спали. У железной печки-буржуйки грелись. Наружу показывались мало — уже стало холодно. Марку дали место на средней полке. С какого-то мертвого принесли шинель — своей у него не было. В кладовой постоянно было дымно, вонюче, но все-таки самым страшным был голод. Давали на десять человек буханку хлеба и банную шайку жидкого супа из мороженой картошки.

Был холодный, хмурый день. Утром выдали хлеб. Ели, запивая кипятком, заправленным какими-то пахучими травами. У немцев всё эрзац, и эта трава именовалась чаем. От хлебной пайки толщиной с подошву голод обострился до крайности. Сегодня еще дадут картофельное пойло, это и весь дневной паек. Люди старались усмирить голод. Как всегда в эти часы, одни обитатели кладовой сидели и стояли вокруг дымной печки, другие лежали на своих полках, предпочитая в одиночестве глотать голодную слюну.

Полковник Киселев, до плена начальник штаба дивизии, признанный всеми в кладовой за старшего, был в этот день зол, бледен от напряжения и чисто побрит. Значит, окончательно решил. Дня за три до этого он, вообще говоря, человек малословный и редко вступающий в общие разговоры, вдруг громко, сердито сказал, что они, как старшие командиры, обязаны заявить немцам протест, требовать улучшения положения, в противном случае весь лагерь вымрет от голода. Слова Киселева вызвали в кладовой ожесточенные споры, но сам он умолк, молчал три дня, а нынче с утра выскреб подбородок тупой бритвой — одна на всех оставлена — и было видно, что он выбрал этот день для задуманного дела. Побрившись, он сел на свое место. Голова седая, нос острый, а по бокам в щеках углубления, словно их лемехом провели. Пока была на лице растительность, глубина щелей не так открывалась, а теперь открылась полностью — две раны, нанесенные голодом и черным внутри присыпанные.