Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«До свиданья, господин Суров!»

Марк повернулся. Японец что-то протягивал ему.

«Я хотел бы оставить это на память о нашей сегодняшней, очень приятной для меня, беседе», — сказал Иошима. — «Пустяк, только на память».

Поклонившись, он ушел вслед за своим консулом. Зафыркал автомобиль. Легла вдоль ночной улицы полоса оранжевого света от фар. Потом за окном опять сгустилась тьма.

Марк разорвал бумажную обертку и нашел под ней брошь Кати. Голубая птичка. Раскинула крылья, раскрыла клюв и беззвучно зовет.

Будь здесь тетка Вера, Марк уткнулся бы ей в колени и заплакал, как в детстве. Но матери не было, а голубая колибри раскрывала клюв в крике, и Марк знал — его зовет.

Очень трудно человеку, когда он слышит зов колибри да не знает, как откликнуться!

Год минул. Мучительный год. Так ничего и не дознался Марк о судьбе Колибри. То верил, что она жива, в сказанном Иошимой надежду находил, а то от веры этой легкокрылой в черную пропасть горя погружался и думал, что тонкие злые руки японца не пощадили ее, и когда думал так, сердце горячим потоком обжигалось, взорваться хотело, да ведь оно не мотор, предельной мощности ему не положено. Марк от горя хилился, но сломиться, нет! — сломиться не мог. Поэт о людях, Марку по судьбе подобных, как-то сказал, что из них гвозди бы делать, такие это крепкие люди, и хоть такое сравнение обидно, но своя правда в нем есть. Человек, конечно, не железная малочёмность, но он, как гвоздь в дерево, может до конца в жизнь погружаться, и так к ней притираться, что не отодрать. Настоящий, однако, человек, даже после больших вбиваний в жизнь, все-таки не мертвый гвоздь; он живой душой поверх своего места глядит и хочет знать — верно ли, в ряд ли с правдой и с мечтой жизнь его поставила? И пока это так, пока человек правду чует и мечте не чужд, только по крепости он гвоздю подобен; ну, а если того нет, мечты то есть и правды, тогда, конечно, и человека нет, а имеется человекогвоздь, которому всё равно куда его вбивают — в очередное переписывание истории или, скажем, в живые и кровоточащие души людские.

Всегда бывают человеки, и всегда бывают человекогвозди, не о том речь, но в потрясенные времена человеку вовсе мало места остается. Человеко-гвоздь в силу вступает, гвоздевой покой высшим благом провозглашает, и свое приниженное отношение к жизни всем другим навязывает. Как четыре вытекает из дважды два, так приниженность людская и падение ценности человека вытекли из того, что на каком-то крутом повороте пути простая и добрая правда выпала из колесницы русской революции, и тогда, в этот несчастный момент, особые свойства и заслуги человека были отменены, и стал он как бы вовсе и не венцом творения, а пузырем на болоте, о котором люди жестокие еще и скажут, что вонью тот болотный пузырь наполнен. Марк этого не понимал, не принимал. Страшился понять. Знал — человек их дела, потерявший веру, совсем голым будет. Вера в их общую правду была броней, в которую он — да разве только он? — заковывал душу. Будущее — вот их универсальное оправдание. Оно придет, и если не все их ошибки, срывы, падения оправдает, то все-таки скажет, что достойны они милости и снисхождения так как, будучи несовершенными и слабыми, взяли на себя подвиг и положили начало векам новых свершений.

Было у Марка оправдание универсальное, но была и Колибри. То есть, ее, конечно, не было, не могло быть, но она как бы и была, он ее присутствие чувствовал, разговаривал с нею, даже спорил. И вовсе то не безумием было, что он чувствовал Колибри и обращался к ней. Знал, что нет ее, и знал — есть, и голос ее слышал. Колибри в нем самом жила, неотделимой от него стала.

Однажды, побывав в районах края, увидел он: страшное творится. Край далекий, до него многое с запозданием доходило, и коллективизация свои настоящие формы приняла позже, чем в других местах России. В Хабаровск он поспешил, и с Вавиловым разговор вел, а потом в комнате заперся и в работу погрузился. Трудную задачу он на себя взял, но полагал задачу правильной, и если свести к простому его тогдашние мысли, то вот они. Перегибы на местах. Всякого, кто не хочет в колхоз вступать, кулаком объявляют, в списки лишенцев зачисляют, спецналогами бьют. Народ здешний упорный, спецналогами не сломишь, а силой ломать, как уже начали, вред неисправимый выйдет.

Так рассуждал тогда Марк, а если поглубже копнуться, то и самая главная его мысль обнаружится, в вопросе выраженная — зачем? Нужно ли в такой ломке Россию на колхозный лад перекручивать? Конечно, все доказательства нужности ему известны, да ведь доказательства эти исходят от людей, крестьянской жизни не знающих и не любящих; доказательства, не проверенные на опыте, спорные. Силой соединить людей в кучу, а землю в единый клин возможно, но будут ли люди от этого богаче и земля счастливее, вот в чем вопрос? Ведь земля для крестьянина не то, что он ногами топчет, а то, что кормилицей зовет. Тут духовная связь, оборвешь ее — беда!

Колхозы к коммунизму вроде и ближе, но в одном они дальше: в несвободе своего рождения. Марка вовсе не нужно причислять, и сам себя он не причислял, к поборникам свободы; он верил в организованную идеологию, и в силе готов был видеть благо, если эта сила в нужном направлении действует и правдой их дела освещена. Но он был крестьянский сын, этим многое сказано. Усомнился он, что такая коллективизация к добру ведет. Думал об этом, мучился, а в темном углу его комнаты Колибри стояла, мысль его будоражила, и самое главное, что она говорила, так звучало:

«Люди они. Наши люди. Зачем же так жестоко, так автоматически поступать с ними?»

Это шло из него самого, а он слышал как бы со стороны, от Колибри слышал, и отвечал ей:

«Нельзя иначе. Большой лес рубим. Щепки летят».

Колибри: «Щепки? Но ведь это люди, Марк. Живые, хорошие люди».

Марк бледнел от напряжения:

«Так сильно верим в правду нашего дела, что сметаем всех, мешающих нам. Сметаем, не рассуждая».

Колибри: «А может быть не люди мешают вам, а вы мешаете людям строить жизнь?»

Марк: «Они должны строить то, за что борьба шла. Они должны хотеть то, что хотим мы, коммунисты».

Колибри наступала:

«Твой отец и братья погибли коммунистами, но разве они хотели этого? Разве старый Тимофей хотел, чтобы людям было так плохо от своих же? Скажи, Марк, что ответил бы твой отец, если бы кто-то пришел и сказал ему: „Все грядущие поколения людей по всему свету будут иметь безграничное счастье на веки-вечные, если ты, Тимофей Суров, убьешь одного-единственного младенца“. Согласился бы на это твой отец?»

Марк впадал в растерянность:

«Колибри, дорогая, вопрос Достоевского страшный вопрос», — шептал он.

Колибри продолжала наступать: