Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Ты среди тех, кто дает на него ответ. Вы говорите — да! Не только одного, а миллионы младенцев бросим в костер. Во имя счастья будущих людей? Но, Марк, уверен ли ты, что будущие поколения людей примут от вас счастье, забрызганное кровью младенца?»

Марк находил ответ в самоосуждении:

«Много жестокого от нас самих, дорогая. Мы — рабы, алчущие свободы, но не знающие ее, боящиеся. Нет, младенец не должен быть убит. На нашем пути Смердяков. Мы устраним его».

Колибри: «Марк, не в вас ли самих Смердяков? Как устранить его, если он в вас?»

Марк: «Мы научимся свободе, ты увидишь, Колибри, мы научимся. Если не мы, то новое поколение. Оно уже идет».

Колибри была неумолима:

«Новое поколение? Но что оно примет от вас и что понесет дальше? Оно научится от вас понимать свободу, как подавление, передаст свое знание следующим поколениям, и новая цепь неволи протянется в века».

Марк: «Этого не будет! Я верю».

Колибри: «Ты лжешь, Марк! Самому себе лжешь! Ты уже сомневаешься. Что ты делаешь сейчас? Хочешь ослабить удар по людям? Зачем? Прими это, как нужное, неизбежное. Закрой твои уши, чтобы не слышать плача детей и жалоб людей. Стань твердым, тогда ты будешь настоящим большевиком».

Марк: «Я и есть большевик. Мы не можем исключать из социалистического строительства полмиллиона людей. Они нужны нашему делу».

Колибри: «Ты опять лжешь, Марк! Разве ты не видишь, что социализм строится не в свободе, а в насилии? И разве ты уже не думал о том, что твой социализм походит на большую тюремную стройку?»

Марк молчал, умолкала и Колибри. Через несколько дней он пришел на заседание. Докладывал сухо, словно ему было безразлично, какое решение примут по его докладу. Приводил цитаты из постановлений, речей Сталина. Говорил, что в крае имеются перегибы в коллективизации, лишении избирательных прав, проведении репрессий. Вавилов изредка бросал из-под кустистых бровей острый взгляд в его сторону, хотел подбодрить. Очень недовольным выглядел Синицын. Этот сопел, ворочался в кресле и злыми взглядами предостерегал Марка. Равнодушным выглядел Баенко, наверное, думал совсем о другом. Подчеркнуто внимателен Южный. Он не член крайкома, но когда Доринас, начальник краевого ОГПУ, не присутствует на заседаниях, вместо него приходит Южный. Марк всё время чувствовал его напряженный взгляд. Заканчивая свое сообщение крайкому и теперь уже прямо глядя в глаза Южному, Марк сказал, что партия учит во всех затруднительных случаях обращаться к народной мудрости. Предлагал списки лишенных избирательных прав поставить на пересмотр населения сел и городов.

«Это будет вполне в духе указаний товарища Сталина», — закончил Марк и отошел к окну, у которого постоянно стоял, когда ему приходилось бывать у Вавилова на заседаниях.

«Но прежде всего, партия учит беспощадности к врагам», — сказал Южный очень тихо. Все насторожились.

«Совершенно правильно», — сказал Марк. «Беспощадность к врагам необходима, для этого и существует тот орган, к которому принадлежит товарищ Южный. Но в данном случае речь не об этом. В крае с четырьмя миллионами населения, то есть с двумя миллионами взрослых, не может быть полмиллиона врагов советской власти. Товарищ Сталин никогда не мог бы одобрить перегиба в этом вопросе».

«Можно подумать, что Суров является здесь личным представителем товарища Сталина», — опять тихо и напряженно сказал Южный.

Марк ответил спокойно, как будто и не было между ними спора:

«Каждый коммунист является представителем товарища Сталина».

Вавилов вмешался. Сказал, что Суров не вполне учитывает специфику края. Здесь относительно больше врагов партии, чем в других местах страны. Привыкли люди жить широко, природа к этому располагает. Коллективный инстинкт мало развит. Южный прав, врагов нужно подавить. Но при этом надо верно соразмерять удары, и в этом смысле прав Суров.

С некоторыми поправками и смягчениями, предложения Марка были приняты.

В коридоре его догнал Синицын, зажал в угол, толкал пухлым кулаком в грудь, хрипел:

«Балда, ах, какая ты балда, Марк! Бить тебя некому, а бить нужно!»

«Что вы, дед, за что ж меня бить?» — спросил Марк. Чем больше он узнавал Синицына, тем больше теплых чувств пробуждал в нем этот начальник краевого финуправления. За грубостью, резкостью и подчеркнутой крикливостью Синицын скрывал самого себя — острое понимание ситуации и жалость к людям скрывал, многое другое скрывал, что тревожило его и хриплый голос яростью наполняло.

«Разве ты не понимаешь?» — хрипел он. — «Неужели не понимаешь, что Южный тебя, меня, даже Вавилова может в бублик скрутить и на веревочку повесить? Какого же ты дьявола сам в петлю просишься? Разве не видишь, что политика сейчас на сокрушение людей направлена, а не на умиротворение?»

«Но, дед», — оборонялся Марк, — «ведь не сокрушением же людей социализм строить!»

«Вот я и говорю, что ты — конопатая балда, Марк», — хрипел Синицын. — «Кто сейчас думает о том, как египетские пирамиды строились и кого при этом сокрушали? Пирамиды стоят, вот что важно. И не говори мне, что социализм не пирамида, я лучше твоего знаю, что такое социализм и как его можно в мертвую пирамиду превратить. Послушай-ка моего совета: пойди к Южному, поклонись этой сволочи. Он может обгадить так, что тебя до твоих конопушек и отмыть нельзя будет. И будь осторожен с этими списками лишенцев, не пытайся мировую справедливость восстанавливать. Я думаю, что ОГПУ имеет контрольную цифру сокрушения людей, и тебе ее не поколебать. Может быть, они перегнули, и потому в каком-то скромном размере исправление перегиба возможно, но если ты копнешь глубже, они тебе голову в два счета оторвут. Понятно?»

«Понятно», — сказал Марк. — «Копнуть надо поглубже».

Синицын своим хриплым голосом сказал, и звучало это совсем нежно:

«Балда ты, Марк, таким и останешься. Я еще поговорю с тобой, но надежды, что ты поумнеешь, у меня нет».

Он еще раз толкнул Марка в грудь и пошел в зал заседаний, а Марк отправился к себе, и ему почему-то было очень радостно, и Колибри опять звучала в нем, говорила:

«Вот ты и добился! Ты хочешь быть добрым, Марк?»

«Коммунист не должен быть добрым», — ворчливо отвечал Марк. — «Простой расчет привел меня к мысли защищать людей от перегибов».

Колибри: «Ну, хорошо. Но почему ты всё время думаешь о женщинах и детях, которых изгоняют с насиженных мест?»

«Потому, что сейчас зима, тем, кого изгоняют с насиженных мест, холодно, слёзно». Потом, даже с какой-то радостью, Марк крикнул Колибри: «И еще, дорогая, потому о них думаю, что я сам сентиментальный дурак».

Ему показалось, что Колибри взяла его за руку и пошла рядом.

Месяца через полтора эта история получила продолжение. К Марку пришел Южный — честь, редко им оказываемая партийным и советским работникам. Вошел не постучав. Не поздоровался. Стал у стола, поставил ногу в начищенном сапоге на стул и пошевеливая рукой в кармане (что людьми давно уже определено, как некое действие, не поддающееся выражению на бумаге), сказал, глядя на Марка сверху вниз: