Ванесса Спрингора - Согласие. Мне было 14, а ему – намного больше [litres]

Это случилось неожиданно, почти мгновенно. Я шла по пустынной улице, мучимая одним вопросом, не выходившим у меня из головы. Он глубоко засел в моем сознании много дней назад, и я никак не могла от него отделаться: есть ли у меня какое-нибудь неоспоримое доказательство моего существования, реальна ли я? Чтобы удостовериться в этом, я перестала есть. К чему мне пища? Мое тело сделано из бумаги, по моим венам текут только чернила, мои органы не существуют. Настоящее посмешище. Спустя несколько дней голодания я ощутила первые признаки эйфории, которая заменяет голод. И легкость, которой никогда раньше не чувствовала. Я больше не шла по земле, а парила над ней, стоило мне взмахнуть руками, наверняка бы взлетела. Мне ничего не хотелось, не сводило желудок, не возникало никаких позывов при виде яблока или кусочка сыра. Я больше не принадлежала материальному миру.

А раз уж мой организм успешно справлялся с отсутствием пищи, то зачем ему еще и сон? Я не смыкала глаз от заката до рассвета. Ничто больше не мешало смене дня и ночи. Вплоть до того вечера, когда я подошла к зеркалу ванной комнаты, чтобы убедиться, что мое отражение все еще там. Как ни странно, так оно и было, но самое удивительное – теперь можно было смотреть сквозь него.

Я улетучивалась, испарялась, исчезала. Ужасное ощущение, будто ты покидаешь царство живых, но очень медленно. Душа просачивалась через поры кожи. Я отправилась бродить по улицам ночь напролет в поисках какого-нибудь знака. Доказательства, что я жива. Туманный сказочный город, окружавший меня, превращался в декорации к кино. Стоило мне поднять глаза, как прутья ограды парка напротив приходили в движение, вращались, как картинки в кинопроекторе, по три-четыре кадра в секунду, словно медленное и ритмичное хлопанье ресницами. Что-то внутри меня все еще сопротивлялось, хотелось крикнуть: есть здесь кто-нибудь?

Вдруг на пороге какого-то дома появились двое. Они несли на вытянутых руках тяжелые похоронные венки. Их губы шевелились, был слышен звук голосов, обращенных ко мне, но смысла в их словах я совсем не улавливала. Несколькими секундами ранее я думала, что вид живых существ поможет мне вернуться в реальный мир, но это видение было еще хуже, чем неподвижный пейзаж спящего города. Оно длилось одно мгновение, такое короткое, насколько это возможно. Как вдруг я спросила у них, словно пытаясь успокоить себя:

– Простите, сколько времени?

– Не время для грез, – ответил один из них, сгибаясь под весом венка, освещавшего его руки своими ослепительными красками.

Но, может быть, он все же сказал: «Не время для слез»?

Меня охватила невыносимая тоска.

Я посмотрела на свои руки и обнаружила, что сквозь ставшую прозрачной кожу можно увидеть кости, нервы, сухожилия, плоть и даже снующие туда-сюда клетки. Каждый мог посмотреть сквозь мое тело. Я была не более чем скоплением рассеянных фотонов. Все вокруг было ненастоящим, включая меня саму.

Из-за угла неожиданно показался полицейский фургон. Из него вышли двое мужчин в униформе. Один из них подошел ко мне.

– Почему вы уже битый час ходите вокруг этого парка? Вы потерялись?

Так как я была вся в слезах и в испуге отпрянула от него, он вернулся к своему коллеге, пошарил в бардачке и снова подошел ко мне с сэндвичем в руке.

– Вы голодны? Держите, поешьте.

Я не смела пошевелиться. Тогда он открыл задние двери фургона и крикнул:

– Зайдите, погрейтесь немного!

Его голос звучал довольно убедительно, но когда он указал на одно из боковых сидений, я на его месте увидела только электрический стул, который ждал исключительно меня.

Как давно я потеряла ощущение себя самой? Почему накопила внутри столько чувства вины, что по собственному убеждению заслуживала «смертной казни»? Я не имела об этом ни малейшего представления. По крайней мере, мне так казалось, когда рано утром я оказалась в той зловещей больнице, где под камерой, висящей в глубине палаты, бородатый профессор, весьма почитаемый интернами, слушавшими его словно мессию, спрашивал меня о пережитых событиях. О том, что привело меня в это скорбное прибежище безумных бродяг, помешанных, страдающих анорексией, суицидальными наклонностями, изможденных.

– Мадмуазель, вы пережили психотравмирующую ситуацию, сопровождавшуюся периодом деперсонализации, – произнес бородатый мужчина. – Не обращайте внимания на камеру. Расскажите мне, как вы оказались в таком состоянии.

– Так все это по-настоящему? Я не… вымысел ?

Мне кажется, что с тех пор мною было прожито столько разных, раздробленных на части жизней, что я с трудом могу уловить хоть какую-то связь между ними. Все, что осталось позади, кажется бесконечно далеким. Лишь изредка в памяти всплывает смутное воспоминание об этом периоде моей жизни и сразу же рассеивается. Как говорится, я так до конца и не восстановилась. Но, надо полагать, у меня просто не все получилось. Надлом так и не прошел.

Я лечилась как могла. Годы «терапии словом». Сначала с психоаналитиком, который спас мне жизнь. И не видел никаких проблем в том, что я отказалась принимать лекарства, прописанные в больнице. Помог мне возобновить учебу, несмотря на целый год, «потерянный» после получения аттестата о среднем образовании.

Чудеса: при посредничестве одного друга, который замолвил за меня слово перед директрисой лицея, она согласилась определить меня в подготовительный класс. Я буду вечно им благодарна, одному и другой. Жизнь пошла своим чередом, но я ощущала себя чистой страницей. Пустой. Без содержания. Навечно заклейменной. Чтобы суметь снова влиться в поток, начать жить нормальной жизнью, приходилось носить маску, прятаться, скрываться.

Две или три жизни спустя у меня та же фамилия, то же имя, то же лицо, но это уже совсем не важно. В течение двух-трех лет я полностью поменяла свою жизнь. Сменила любовников и друзей, профессию, стиль одежды, цвет волос, манеру говорить и даже страну.

Когда речь заходит о моем прошлом, из густого тумана выплывают какие-то смутные образы, которые так и не обретают форму. Я не стремлюсь сохранить о нем ни следа, ни отпечатка. Детство, юность, нет никакой ностальгии. Парю над собой самой, все время не туда, куда нужно. Не знаю, кто я, чего я хочу. Плыву по течению. Чувствую, что живу уже тысячу лет.

Никогда не рассказываю о своем «первом разе». А у тебя в каком возрасте это было, с кем? Эх, эх, если бы ты знал…

У меня сохранилось несколько очень близких друзей, свидетелей моей истории, которые крайне редко вспоминают со мной о том периоде моей жизни. Прошлое есть прошлое. У каждого из нас есть о чем вспомнить. Их истории тоже не всегда простые.