Ванесса Спрингора - Согласие. Мне было 14, а ему – намного больше [litres]

Далее он сокрушался, что за неимением моего личного адреса вынужден писать на рабочий. Апогей! Еще лицемерно выразил удивление, что я так и не ответила на его письмо (на самом деле больше чем одно), которое он отправил мне по почте некоторое время назад, и предположил, что это связано с нашим недавним переездом.

На самом деле я неоднократно находила на своем рабочем столе письма Г. и регулярно выбрасывала их в мусорную корзину, не читая. Чтобы заставить меня открыть хотя бы одно, он однажды даже попросил кого-то другого подписать конверт, так я не смогла бы узнать его почерк. В любом случае содержание всех этих писем не изменилось за тридцать лет: мое молчание оставалось для него загадкой. Ведь я совершенно определенно должна была сгорать от сожалений при мысли о том, что разрушила столь возвышенный союз и заставила его самого так страдать! Он никогда не простит меня за то, что я его оставила. Ему не за что извиняться. Виновата во всем только я, виновата в том, что покончила с самой красивой историей любви, какую только могли пережить мужчина и девочка-подросток. Но что бы я ни говорила, я есть и останусь навечно его, потому что наша безумная страсть никогда не померкнет в ночи благодаря его книгам.

Мне бросилась в глаза фраза, которую Г. написал в ответ на решительный отказ моей коллеги, литературного директора, выступить в его защиту: «Нет, я никогда не стану частью прошлого В., а она моего».

И снова затаенный гнев, ярость и бессилие.

Он никогда не оставит меня в покое.

Сидя перед экраном своего компьютера, я зарыдала.

В 2013 году Г. с триумфом вернулся на литературную сцену, которая не слишком им интересовалась пару десятков лет. Ему вручили престижную премию Ренодо за новое эссе. Уважаемые мной люди не стеснялись публично, с телевизионных площадок, восхвалять неоспоримый талант этого великого деятеля литературы. Пусть так. Конкретно в этом нет сомнений, это правда. Мой личный опыт не позволял мне объективно оценивать его творчество, которое не вызывало у меня ничего, кроме отвращения. Однако что касается его произведений, хотелось бы, чтобы в первую очередь были услышаны критические замечания, поступавшие последние двадцать лет в адрес его неблаговидных поступков и идей, которые он отстаивал в некоторых своих книгах.

Во время вручения этой премии вспыхнула полемика, увы, очень сдержанная. Всего лишь несколько журналистов (по большей части молодых, принадлежащих не к его и даже не к моему поколению) выступили против присуждения ему этого почетного звания. А Г. в своей речи, произнесенной во время вручения премии, высказал убежденность в том, что она венчает не только одну из его книг, но и весь ансамбль его творческого наследия, что было неправдой.

«Судить о книге, картине, скульптуре, фильму не по их красоте и выразительной силе, но по нравственному или надуманно безнравственному облику уже само по себе невероятная глупость, а если еще и задаться нездоровой идеей составить или подписать петицию, очерняющую прекрасный прием, оказанный людьми со вкусом этому произведению, петицию, чьей единственной целью является причинить вред писателю, художнику, скульптору, кинематографисту, – это чистейшая мерзость», – оборонялся он в прессе.

«Чистейшая мерзость»?

А трахать «свежие попки» за границей на деньги, полученные от продажи авторских прав на описания его похождений со школьницами, чьи фотографии он потом анонимно размещает в интернете без их согласия, – это как называется?

Теперь, когда я сама стала издателем, мне сложно понять, как маститые профессионалы литературного мира могли выпускать в печать тома дневников Г., содержавшие имена, места, даты и другие точные данные, позволявшие идентифицировать его жертв как минимум их ближайшему окружению. Тома, в которых никогда не создавалась даже минимальная дистанция с реально происходившими событиями. Особенно учитывая, что на обложке четко указывалось, что этот текст является дневником автора, а не вымыслом, за которым он мог ловко спрятаться.

Я долго размышляла над этой непостижимой брешью в юридическом пространстве, к слову, весьма тонко устроенному, и нашла этому только одно объяснение. Если сексуальные отношения между взрослыми и несовершеннолетними младше пятнадцати лет запрещены законом, почему общество с такой терпимостью относится к ним, когда речь идет о представителях элиты: фотографах, писателях, кинематографистах, художниках? Надо полагать, что творческая личность принадлежит к особой касте, это высшее существо, которого мы наделяем аурой всемогущества только на основании его умения создавать оригинальное и провокационное произведение. Своего рода представитель аристократии, наделенный исключительными привилегиями, которого нельзя судить, а лишь пребывать от него в слепом изумлении.

Любой другой человек, который решит, например, опубликовать в социальных сетях описание своих похождений с филиппинскими подростками или похвастаться коллекцией четырнадцатилетних любовниц, будет иметь дело с законом и сразу же признается преступником.

Помимо творческих деятелей только священники имеют такую степень безнаказанности.

Разве литература может быть всему оправданием?

Я дважды пересекалась с молодой женщиной, чье имя обнаружила в небезызвестной черной записной книжке Г. Натали была одним из трофеев Г., которые он не переставал коллекционировать, когда мы были с ним в отношениях, несмотря на все свои обещания.

Первая встреча произошла в пивном баре, завсегдатаем которого был Г. На его имя там всегда был зарезервирован столик, и он приводил меня туда ужинать от силы за пару месяцев до того. Я зашла туда поздно вечером, чтобы купить сигарет, встретить там Г. в это время было практически невозможно, он слишком зануден для этого. К сожалению, я ошиблась. Я сразу же заметила его и юную девушку, сидевшую напротив. Меня поразили сияние и свежесть ее лица. Внезапно я почувствовала, что постарела. Мне не было и шестнадцати. Мы расстались меньше года назад.

Спустя пять лет (мне было около двадцати одного) я шла вниз по бульвару Сен-Мишель после занятий в Сорбонне, когда меня окликнули, несколько раз прокричав мое имя с тротуара напротив. Я обернулась и не сразу узнала молодую женщину, махавшую мне рукой. Она перебежала улицу, уворачиваясь от машин, сказала, что ее зовут Натали, и, немного смущаясь, напомнила мне ту короткую и мучительную встречу, произошедшую однажды вечером в прокуренном парижском баре, где Г. имел наглость поприветствовать меня победоносной улыбкой. Спросила, есть ли у меня время на чашечку кофе. Мне не особо хотелось иметь с ней дело, но меня заинтересовала одна вещь: ее лицо потеряло сияние, так ранившее меня тогда, создававшее впечатление, что моя юность была похищена ею. Это могло бы потешить мое самолюбие и дать мне почувствовать себя отомщенной. Ведь нужно было набраться недюжинной наглости, чтобы рискнуть подойти ко мне вот так, прямо на улице, и это после того, как пять лет назад она стала любовницей Г. параллельно со мной. Основное, что я отметила про себя, – это то, что выглядела она не очень хорошо. Ее лицо было искажено тревогой.