Джо Байден - Сдержать обещания. В жизни и политике

Во вторник вечером, ровно через неделю после начала слушаний, я собрал семью, чтобы обсудить варианты. Мы собрались в гостиной Станции – Джилл и мальчики, Вэл, Джек, Джимми, Фрэнк и мои родители. Мне было трудно усидеть на месте, поэтому я постоянно расхаживал по комнате. Семья расположилась на большом диване, в течение вечера подходили люди из моей политической команды и ближайшие сотрудники, держась в сторонке, чтобы в нужный момент дать совет. Пэт Кадделл позвонила из Калифорнии и сказала, что мы еще можем спасти президентскую кампанию. Нам надо срочно отправиться в Айову и Нью-Гэмпшир, твердила Пэт всем, кто подходил к трубке. Мы должны продемонстрировать всем этим взбесившимся журналистам, что у нас все еще есть поддержка. «Мы это переживем», – повторяла Пэт.

Мой коллега Арлен Спектер, республиканец, тоже пытался достучаться до меня. Я знал, что он хочет, чтобы я остался в игре. «Это не то, что ты думаешь, – говорил он. – Сейчас все кажется ужасным, но никто не считает тебя нечестным. Никто. У них ничего не выйдет. Они не смогут это раздуть».

Марк Гитенштейн, мой главный юрисконсульт, не хотел, чтобы я все бросал, но беспокоился, что мне придется провести слишком много времени в Айове, вдали от слушаний. «Если мы победим Борка, это получится несмотря на наши недостатки, – сказал он. – Если же мы сейчас проиграем, то получится, что из-за наших недостатков».

Тед Кауфман, который был для меня почти как родной, пытался меня оберегать. «Есть только один способ остановить акул – вылезти из воды», – сказал Тед. Но он знал, как тяжело мне быть вынужденным уйти. Мы оба понимали, что это будет похоже на признание того, что стая обнаружила во мне какой-то глубинный недостаток характера. «Мы сможем наверстать упущенное после боя с Борком, – сказал Тед. – Вернемся к этому позже».

Ларри Раски сидел на кухне, то и дело отвечая на звонки Э-Джея Дионна, который хотел получить эксклюзивное интервью для «большой истории». Неужели Байден сходит с дистанции?

Я разрывался, но по большому счету все зависело от семьи. Гуру и друзья могут говорить что угодно, но это должно быть семейное решение. Бо и Хантер очень разозлились в тот вечер и все повторяли, что это какая-то дешевая атака и мы не должны этого допускать. «Все, что они говорят, папа, – в этом нет ни капли правды». Так сказал Бо на людях, но когда мои сыновья остались со мной наедине, я увидел, что они не просто злятся, они беспокоятся за меня – за нас. В какой-то момент того долгого вечера я вышел из гостиной и обнаружил, что Бо и Хант стоят вместе в маленьком коридорчике, ведущем в библиотеку. Я попытался их подбодрить: «Не беспокойтесь об этом, ребята».

«Но, папа, если ты все бросишь, ты уже никогда не будешь прежним», – возразил Бо.

«Единственное, что важно, – это твоя честь, – сказал Хант. – Этому ты всегда нас учил. Твоя честь».

Они говорили не о моих президентских перспективах или месте в Сенате. Они говорили о чем-то гораздо более глубоком. Если я выбываю из гонки, то признаю, что Джонни Эппл был прав. Мои сыновья боялись, что я могу уйти из общественной жизни, свернуть палатки и назвать это карьерой.

«Ты изменишься, папа, – сказал Бо. – Ты уже никогда не будешь прежним».

Я вернулся в гостиную и опросил всех на предмет их окончательного решения, но заметил, что мама так пока и не высказалась. «Что ты думаешь, мам?»

«Я думаю, что пришло время уходить».

На всякий случай я попросил Марка и Боба Каннингхэмов подготовить заявление о прекращении моего участия в предвыборной гонке. Потом мы с Джилл поднялись наверх вдвоем. Оставшись одни, мы обсуждали один простой вопрос. Можем ли мы спасти мою президентскую кампанию и остановить Борка? И что важнее?

На следующее утро школьный автобус моей дочери подъехал примерно в то же время, когда мы садились в машины, чтобы отправиться в Вашингтон. Мы с Джилл и Тедом ехали в головной машине вместе с Крисом Шредером. Нам надо было обсудить дело Борка. Остальные сотрудники рассаживались по другим машинам. Десятки репортеров, фотографов и телевизионщиков стояли лагерем у нашей входной двери. Сверху гудел новостной вертолет. У меня болела голова.

Позже Марк Гитенштейн рассказывал мне, что видел, как шестилетняя Эшли выходила из дома, чтобы успеть на школьный автобус. Она смотрела прямо перед собой, словно отказываясь замечать всю эту суматоху. Ее лицо выражало чистую решимость, как будто ничто не могло ее побеспокоить. Она выглядела как уменьшенная копия своей матери.

Джилл была рядом со мной, когда мы прошли в двери, ведущие из приемной в обычный зал заседаний судебного комитета, где я собирался сделать свое заявление. Меня ждали не меньше двух десятков телекамер и больше репортеров, чем я видел когда-либо на других мероприятиях своей предвыборной кампании. «Всем привет. Вы знаете мою жену, Джилл». Впервые за свою карьеру в Сенате я не был уверен, что смогу выступить с тем изяществом, которое требовалось в этот день. Сейчас не время для жалости к себе, твердил я, не время для злости. «Хотя мне до боли ясно, какой выбор я должен сделать, скажу вам честно, что делаю его с невероятной неохотой – и это меня злит. Я злюсь на себя за то, что оказался в таком положении…»

Нет. Это было неправильно. Я смотрел на бескрайнюю толпу представителей прессы, но помню, как пытался выделить отдельных репортеров в толпе, чтобы напомнить себе, что они просто люди, выполняющие свою работу. Никто не охотится за Джо Байденом. Всякое случается. И все же мне от этого не стало легче. Я никогда в жизни ничего не бросал. Я оставался в драке и бывал избит, но никогда в жизни не отступал и никогда не сдавался. Однако я должен был сделать все правильно.

«…за то, что поставил себя в такое положение, когда должен сделать этот выбор. И я не менее разочарован всем тем, что окружает президентскую политику и так мешает американскому народу оценить всего Джо Байдена, а не только те неудачные заявления, которые я сделал. Но, ребята, как бы то ни было, я пришел к выводу, что больше не буду кандидатом в президенты Соединенных Штатов».

Оглядеться и увидеть так много своих сотрудников в слезах оказалось сложнее, чем я ожидал. Я понимал, что лучше больше ничего не говорить и не отвечать на вопросы. «Благодарю за ваше внимание. Благодарю за ваше присутствие здесь. И пока я не сказал чего-нибудь такого, что могло бы прозвучать несколько язвительно, я должен отправиться на слушания по делу Борка».

Я взял Джилл за руку, и мы прошли обратно через двери в приемную, а затем по небольшому внутреннему коридору, снова в двери, к зданию Рассела и совещательной комнате, где я буду председательствовать на продолжающихся слушаниях по делу судьи Борка. У нас не было времени на вскрытие трупа. Джилл все еще была рядом со мной, и Тед тоже. Ноги у меня отяжелели, и я был удивлен ощущением физической боли. Уходить больно. Когда мы приблизились к задней двери зала заседаний, я услышал голос Теда: «Просто иди туда и сделай все возможное». Джилл, должно быть, тоже услышала Теда, потому что схватила меня за руку и повернула к себе. Она посмотрела мне прямо в глаза и произнесла нечто похожее на ругательство. Джилл не часто использовала ненормативную лексику, но она хотела максимально привлечь мое внимание. Она хотела, чтобы я понял, что сделать все возможное сейчас недостаточно. «Ты должен выиграть это дело!»