Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Я встречала Инну с семейством на станции глубокой ночью (дневные поезда здесь не останавливались). Хорошо еще мне дали транспорт – потрепанный джип. И на том спасибо, иначе я туда бы не добралась. Поцеловалась с Инной и сразу взяла малыша на руки, порадовалась, что он меня не дичится. И еще больше обрадовалась, когда он, удивленно вытаращив глазки, пальчиком указал на трубу паровоза и четко выговорил по-русски:

– Дым, дым.

Мальчик понимает мой родной язык! Это был замечательный сюрприз, лучший подарок для меня.

Инна, невзирая на запреты, с самого первого дня говорила с Павликом по-русски. Ей так хотелось, чтобы сын тоже овладел родным для нее языком! Но однажды разыгрался скандал. Как-то раз они всей семьей выбрались по торжественному случаю в ресторан «Москва» – единственное место в Пекине, где сохранилась европейская кухня и какое-то подобие ресторанной обстановки. Этот поход произвел такое глубокое впечатление на малыша, что он в возбуждении начал тараторить перед соседями:

– Москва, Москва, я москвич, хочу в Москву.

Вскоре после этого Инну вызвали на проработку. Партийное руководство факультета намылило ей голову за то, что она учит сына «языку ревизионистов» и воспитывает его в непатриотическом духе. Но Инна продолжала держаться своего, и ее упорство дало плоды: Павлик на втором году жизни уже был билингвом.

Разговоры с дочерью были неиссякаемы. Мы ходили по дорожкам фруктового сада, гуляли среди хлопковых и кукурузных полей, по вечерам сидели при тусклой свечке (электричество постоянно отключали) и говорили, говорили… Потрясением было услышать, что обе мои девочки тоже отсидели два года в Циньчэне, в том же самом корпусе, что и я. А ведь Ляля была еще школьницей! Теперь Циньчэн стал нашей общей темой, мы с Инной обсуждали подробности тюремной жизни, сравнивали поведение надзирателей. Оказалось, мы обе про себя давали им схожие клички. Самого грубого, с неизменной трубкой во рту, Инна называла Трубокуром, а я – Паровозом.

Конечно, я спросила Инну об отце.

– Нет, ничего не слышно, – сдержанно ответила она.

В глубине души я насторожилась, но больше допытываться не стала. Надежда на встречу с мужем становилась все более призрачной. Инна, видимо, боялась сказать мне правду.

Только в следующий приезд, в феврале 1976 года, она собралась с духом и начала разговор:

– Мама, я хочу рассказать о папе.

– Что с ним?

– Его давно уже нет на свете.

– Когда это произошло?

– Накануне твоего ареста, 22 июня 1967 года.

Вот этого я не ожидала! Я всегда думала, что Ли Мин рядом со мной в Циньчэне, может быть, прямо за стеной моей камеры, и эти мысли поддерживали меня. Я согревала себя тем, что когда-нибудь мы оба все-таки выйдем из тюрьмы, и пусть все, даже родные дочери, от нас отвернутся, но мы будем вместе, поддерживая и утешая друг друга, как мы это делали на протяжении всей жизни.

Все повернулось по-другому – он ушел из жизни так рано!

Помолчав, я сказала дочери:

– Я чувствовала, что его уже нет.

Подавив боль, надо было жить дальше.

Теперь моей опорой стала Инна. В тот первый приезд в Юньчэн она показалась мне более зрелой и разумной, чем когда мы с ней расстались на волне хунвейбинского безумства. Самостоятельное преодоление жизненных препятствий пошло ей на пользу. Но для Ляли, очень эмоциональной, домашней девочки, тюремное заключение стало страшным ударом, вызвавшим психический шок, от которого ей пришлось долго оправляться.

Очевидно, что-то изменилось и во мне, и это не укрылось от Инны. Едва переступив порог и окинув взглядом мое аскетически убогое жилище, она воскликнула:

– Не узнаю тебя, мама! Где твое умение обустраивать дом? Ты ведь даже занавесок не повесила!

И впрямь, вместо всегда любимых мною занавесок на окнах болтались по-казенному скучные лиловые тряпки. Но мне, честно говоря, это было глубоко безразлично. Внутри у меня все словно оледенело, отмерли какие-то живые клеточки души, и должно было пройти еще много времени, прежде чем вернулась острота восприятия жизни и ее тепло начало побеждать лед.

Встречи с родными стали для меня душевным бальзамом. Вслед за Инной приехала и Алла, которая смогла задержаться на более длительный срок. Но после отъезда дочерей пустота вокруг ощущалась еще сильнее. И тут на помощь пришел Павлик. Точнее, Инна предложила в письме взять его в Юньчэн. Моей первой реакцией был страх: как это можно! Я ведь столько лет не занималась детьми! А если что-нибудь случится, ребенок заболеет – где тут найдешь толкового врача? Нет, я не могу взять на себя такую ответственность! Но Инна настаивала – оказалось, она ждала второго ребенка. Я поняла, что ей действительно трудно будет справиться, ведь, помимо работы в институте, каждый день проводились какие-то собрания, обсуждения, политучеба – за Павликом некому было присматривать, а отдавать его китайской бабушке Инна не хотела.

«Тебе будет лучше с ним, мама, а Павлик сможет по-настоящему овладеть русским языком, и нам обеим он будет ближе», – настойчиво писала мне она. Я согласилась.

Это оказалось очень правильным шагом. Теперь мои мысли целыми днями были заняты внуком. Он спал у меня под боком, и, когда мы вместе просыпались, я тут же слышала его щебетание. Бесконечные детские вопросы, нежный голосок: «Бабуся! Бабуся!» – отвлекали от мрачных воспоминаний. А потом начинались каждодневные заботы: умыть, накормить, постирать. Многому приходилось учиться заново. Как-то мне достали из деревни живую курицу, а она оказалась несушкой, и я ради Павлика – чтобы у внучка были свежие яички – ее оставила. Постепенно у меня образовался целый курятник.

В жизни не думала, что придется общаться с курами! Но теперь их квохтанье и радостный крик Павлика: «Бабуся, курочка яичко снесла!» – доставляли мне какую-то трепетную радость. Я начала больше двигаться. Взяв малыша за руку, отправлялась через поля на молочную ферму, чтобы наполнить бидон парным молоком. Иногда мы даже ходили в кино, которое показывали летом на открытой площадке. В одной руке я несла складной стульчик, а в другой чувствовала маленькие пальчики моего внука, семенившего рядом.

Павлик стал мостиком, перекинутым через пропасть, отделявшую меня от окружающего мира, сгладил людское отчуждение. Китайцы, чадолюбивые по природе, дружески улыбались, когда видели меня с ребенком. Кое-кто посмелее подходил, гладил малыша по голове, заводил разговор. Большей частью это были самые простые люди – доярки, шоферы, повара, сельскохозяйственные работники, женщины, собиравшие в саду НИИ урожай яблок. Они всегда совали Павлику самое сочное яблочко, подсказывали: