Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Самой трагичной оказалась судьба Сунь Кеин. Ее держали не в Циньчэне, а в каком-то другом месте чуть ли не в кандалах, издевались как могли. Довели до полубезумия. Так и замучили до смерти. Когда «Банда четырех» была разгромлена, история Сунь Кеин получила широкую огласку. Говорили, что Цзян Цин, не желая открыто трогать приемную дочь Чжоу Эньлая, втайне договорилась с Е Цюнь, сказав: «Ты помоги убрать моих врагов, а я рассчитаюсь с твоими». Так Сунь Кеин оказалась в военной тюрьме, куда уже никакая рука не могла дотянуться. За что же Цзян Цин так невзлюбила несчастную Сунь Кеин? Версии были разные. Одни утверждали, что Цзян Цин хотела собрать компромат на Чжоу Эньлая или спровоцировать его (кстати, я не слышала, чтобы Чжоу Эньлай хоть как-то заступился за «приемную дочку»). Другие считали, что она старалась убрать нежелательных свидетелей – всех, кто был причастен к ее артистическому прошлому, а Сунь Кеин вращалась в шанхайском театральном мире в те же годы и, конечно, знала обо всех сплетнях и скандалах вокруг молодой артисточки Лань Пин (таков был сценический псевдоним Цзян Цин). И, наконец, говорили, что виной всему обычная женская зависть – к красоте, обаянию, успеху. Мол, выступая на сцене в Яньани, Сунь Кеин привлекла больше внимания, чем Цзян Цин, и та не могла этого простить. Возможно, правы и те, и другие, и третьи. Одним из главных «преступлений» Сунь Кеин стала связь с нашей семьей. Ее обвиняли даже в том, что она приглашала меня с Ли Лисанем на свои премьеры! Дружба с нами тяжело ударила по всем близким нам людям.

Очень у меня болело сердце за Граню. Ее взяли из дома в один день со мной, в домашнем халате и тапочках. Сажали в машину на глазах у сбежавшихся соседей. Граня, видимо, чтобы доказать свою невиновность, кричала: «Да здравствует Сталин!» В одиночке у нее появились галлюцинации. При первой нашей встрече после разлуки она стала на полном серьезе рассказывать, что в камеру к ней являлась «царевна», которая крутилась и плясала, разбрасывая снопы искр. Тяжело было это слушать. К счастью, наладившаяся жизнь, внимание сына и невестки постепенно выровняли ее душевное состояние. Граня практически выздоровела и даже съездила в Москву навестить родных. Ей так хотелось навсегда остаться на Родине! Но это были еще советские годы. Гране дали разрешение, а ее сыну, китайскому гражданину, отказали и даже прямым текстом заявили, что пора ему возвращаться домой. Расставаться с единственным сыном Граня не захотела. Из СССР они вернулись разочарованными и вскоре всей семьей эмигрировали в Австралию. В то время австралийские власти охотно принимали последних русских, оставшихся в Китае.

Граня, не очень разбиравшаяся в географии, да и вообще в том, что ее ждет в новой стране, перед отъездом восторженно мне говорила:

– Вот мы там обустроимся немного, а потом каждый год будем ездить в Москву, а по дороге будем заглядывать в Пекин.

– Да ты знаешь, какая это даль! Сколько денег потребуется!

– Ничего, там все хорошо живут.

В далекой Австралии жизнь у Грани пошла спокойно, но ни на родину, ни в Пекин она так больше и не вернулась. И похоронили ее там, на чужбине.

Конец 70-х – начало 80-х годов – это было время, когда в Китае никто уже не верил, что «у этой страны» может быть какое-то будущее. Все, кто мог, старались уехать подальше, особенно молодежь. Меня многие спрашивали: «Чего же вы не уезжаете?» А меня никуда не тянуло. Я как-то сказала Ане Чжао Сюнь:

– Вот странно! Все стремятся за границу, а меня никуда не тянет.

Аня засмеялась:

– А куда тебе стремиться? Ты ведь и так за границей.

– И верно! А я ведь совсем об этом забыла.

Действительно, после множества трагических перипетий я, незаметно для себя, вросла в китайскую жизнь, и люди, даже самые ортодоксальные старички-ветераны, признали меня своей. Я ведь пережила вместе с ними все: и «митинги борьбы», и тюрьму, и ссылку. И была вознаграждена людским доверием.

Но мне, как и многим другим, пришлось бороться за окончательную реабилитацию. Аня очень в этом помогала, выступая моим «юрисконсультом», – она ведь знала всех и вся еще с яньаньских времен и прекрасно разбиралась, к кому обратиться, что писать, как себя держать. В то время в цековском аппарате еще сидело немало «леваков», последышей «культурной революции». При первой же встрече с представителями орготдела ЦК, уполномоченными заниматься моим делом, пришлось вступить с ними в конфликт. Эти двое деятелей разговаривали со мной и Инной жестким, сухим тоном – чуть лучше, чем в Циньчэне. Только сейчас нам показали старые бумажки с заключением по делу «советских шпионов». Больше всего меня поразило то, что Ли Лисаня уже после его гибели исключили из партии. Из той партии, которую он создавал! Но когда я стала возмущаться, парт-следователи заявили:

– Что вы кипятитесь? Мы же пересматриваем дело и даже можем вам сообщить, что будет проведено траурное собрание, как положено членам ЦК, умершим после болезни.

– Подождите, какая болезнь? О чем вы говорите? Разве мой муж умер от болезни?!

– Вы и этим недовольны? Может, хотите написать, что он покончил жизнь самоубийством? – нагло возразили эти молодчики.

Надо заметить, что в партийной фразеологии такая формулировка была чудовищной: самоубийство приравнивалось к измене партии.

Мы с Инной в один голос закричали:

– Как вы смеете! Его же замучили, довели до гибели! Он жертва «Банды четырех», вам поручено проводить реабилитацию, а вы как к этому поручению относитесь?!

Партследователи притихли. Но мы понимали, что надо продолжать борьбу, – ведь в проекте нового заключения сквозь строчки читалось оправдание обрушившимся на нас репрессиям, и мы боялись, что такой подтекст может стать поводом для новых гонений, если – не дай Бог! – ситуация опять повернется в другую сторону.

По совету Ани мы написали еще одно письмо Ху Яобану, и опять Инна отвезла его на дом по той же схеме. Взяла за ручку Павлика и отправилась в гости к невестке Ху.

В переулке у ворот стоял огромный черный лимузин, каких в Пекине почти не видели. Выяснилось, что у Ху Яобана находился тогдашний председатель партии Хуа Гофэн, тот самый, которого Мао Цзэдун назначил своим преемником, сказав: «Если дело в твоих руках, я спокоен». Фраза эта получила широкое хождение в народе, но с ироническим оттенком. Хуа Гофэн, человек покладистый, неамбициозный, но и не слишком большого ума, сразу после смерти Мао перешел на сторону противников Цзян Цин, что немало способствовало успеху переворота. Что он делал в тот вечер у Ху Яобана – не знаю. Но сам факт того, что первое лицо в партийной номенклатуре (номинально Хуа Гофэн продолжал им оставаться) приехало на дом к своему подчиненному, говорил о многом. Менее чем через год Хуа Гофэна сместили, а пост генсека занял Ху Яобан.