Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Как обманчива бывает внешность, как легко она может ввести в заблуждение! Трудно было предположить, что за внешним лоском и культурностью (может быть, мнимой?) у Кан Шэна скрывалась низкая темная душа. И кто мог знать, какую роковую роль он сыграет в трагической судьбе Ли Лисаня! Муж мой, скорее всего, также был далек от понимания истинной сущности этого человека, так как некоторое время в Пекине он еще поддерживал с ним отношения, когда Кан Шэн приехал из Ханчжоу [50] Живописный город на юге Китая, в провинции Чжэцзян. , где якобы лечился (ходили слухи, что он сказался больным после того, как попал во временную опалу у Мао Цзэдуна). Но когда Кан Шэн снова вступил в игру в роли «борца с ревизионизмом», то не просто прервал неформальные контакты с нами, но и начал исподволь травить Ли Лисаня.

Цао Иоу я еще раз видела незадолго до начала «культурной революции», она тогда работала в Пекинском горкоме. Ее я даже сразу не узнала – так она преобразилась. Стала дороднее и как-то даже выше ростом. В движениях, жестах сквозила самоуверенность, а в тоне разговора звучали даже покровительственные нотки. От невзрачной московской Лины не осталось и следа. Кан Шэн в то время круто шел в гору – к высотам своей политической карьеры. Его кончина в 1975 году была помпезно отмечена в прессе: то были времена «Банды четырех» [51] «Бандой четырех» в Китае называют внутрипартийную группировку, в которую входили Цзян Цин, Ван Хунвэнь, Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюань. Разгром «Банды четырех» произошел после смерти Мао Цзэдуна, в октябре 1976 года. , а Кан Шэн являлся одним из ее столпов.

После падения «четверки» Кан Шэна постигло бесславие, личность его стала одиозной. Мраморный бюст в колумбарии № 1 на Кладбище героев революции Бабаошань потихоньку поместили куда-то на склад – на Бабаошане множились урны с прахом репрессированных им партийных деятелей, и родственники покойных считали своим святым долгом при посещении колумбария плюнуть на этот бюст, как в Китае испокон веков плевали на каменные изваяния злодеев. Оплеванный бюст поспешили убрать от греха подальше, а Кан Шэна посмертно исключили из рядов коммунистической партии.

И вот ирония судьбы: полвека спустя Цао Иоу опять оказалась моей соседкой. По возвращении из ссылки в конце 70-х годов мне выделили квартиру в многоэтажном доме № 22 по улице Фусинмэньвай. Здесь поселили многих партийцев солидного ранга, пострадавших от «четверки» и, естественно, от Кан Шэна. Через несколько лет, когда в ЦК начали пересматривать отношение к Кан Шэну, встал вопрос о выселении Цао Иоу из по-прежнему занимаемого ею особняка в привилегированном районе. Цао Иоу, которая в годы «культурной революции» носила устрашающий титул заведующей «Кан бань», то есть канцелярии Кан Шэна, долго противилась переселению. Но, когда из особняка начал доноситься запах паленой бумаги и прошел слух, что Цао Иоу по ночам жжет какие-то документы, ее заставили выехать в ультимативном порядке. Жильцы нашего дома единодушно протестовали против ее вселения.

Был даже пущен подписной лист – молодые активисты во главе с детьми Лю Шаоци ходили по квартирам и собирали подписи. Подписалась и я вместе с дочерьми. Невзирая ни на что, Цао Иоу все же поселили. И надо же – моя спальня оказалась стена к стене с ее квартирой! Меня даже предупреждали соседи: «Смотрите, чтобы не пострадали ваши окна, если вдруг начнут бить стекла у Цао Иоу». К счастью, этого не произошло – это был бы слишком примитивный, нелепый способ отмщения. Судьба покарала ее и так: супруга некогда грозного Кан Шэна превратилась в жалкую старуху, пугливо прячущуюся от посторонних взоров. Из квартиры она никогда не выходила, и никто ее не навещал, кроме самых ближайших родственников. Как-то случайно мне довелось увидеть ее через окно ее квартиры, выходившее на проходной балкон: старая женщина с всклокоченными космами, бессмысленно вперившая взгляд в никуда. Я поверила, что она действительно не в своем уме, как об этом шла молва. Очень скоро она незаметно ушла из жизни.

Вскоре после свадьбы, в мае 1936 года, мы с мужем поехали на берег Черного моря, в Сочи. И, можно считать, провели там, хотя и с запозданием, наш медовый месяц. Ли Мину дали в Коминтерне бесплатную путевку, а за мою мы выложили баснословную по тем временам сумму – 1400 рублей.

Но санаторий действительно был прекрасный – элитарный, принадлежавший ЦК ВКП(б). Небольшие домики утопали в зелени огромного парка. Море накатывало волны на узкую полоску пляжа, усеянного крупной галькой. В воду надо было входить в резиновых тапочках, так как дно было каменистое. В парке цвели магнолии, их белые, словно восковые, цветы источали одуряюще пряный аромат. Ли Мин, всегда любивший цветы, вдруг решил по-рыцарски преподнести мне букет. Недолго думая, он, к моему удивлению, как мальчишка, проворно вскарабкался на дерево и нарвал целую охапку прекрасных белых цветов. Мы поставили их в комнате в ведро, но перед сном нам велено было вынести всю эту красоту в коридор, чтобы не отравиться их дурманящим запахом.

Как-то в санатории организовали поездку в живописное место – Красную Поляну. Мы ехали по горной дороге, и Ли Мин не переставал восхищаться: «Как красиво! Ну совсем как у меня на родине, в Хунани! Ты не знаешь, Лизочка, какие у нас там места!»

Я вспомнила эти слова, когда в первый раз попала на его родину, на открытие дома-музея Ли Лисаня. Да, хунаньские пейзажи действительно красивы. Но Ли Мину они казались особенными еще и потому, что в этих краях прошли его детство и юность. А это запечатлевается в памяти на всю жизнь, и привязанность к родным местам особенно обостряется на чужбине.

В санатории отдыхали старые большевики, в основном пожилые люди. Мы с Ли Мином оказались самыми молодыми, и весь санаторный персонал называл нас «наши дети». Ли Мин был худощавый и стройный, очень моложавый на вид, а я была вовсе юной и очень худенькой. Не найдя у нас других болезней, врач сказал, что мне полагается поправиться на семь килограмм, а Ли Мину – аж на целых шестнадцать! По утрам сестра-хозяйка в белом халате подходила к нашему столику в уютной санаторской столовой, справлялась, чего бы нам хотелось покушать, и уговаривала нас есть побольше. Сидевшие за соседним столиком толстяки, страдавшие ожирением, бросали на нас завистливые взгляды. Нам разрешалось есть любые блюда: бифштексы, свиные отбивные – в то время как их держали на строгой диете, подавали морковные и капустные котлетки, которые им в горло уже не лезли. Зато по вечерам эти «страдальцы» брали реванш: потихоньку отправлялись в ресторан «Ривьера» и там отводили душу.

В жизни я не питалась так хорошо, как тогда в санатории. При скромном бюджете в нашей семье всегда довольствовались малым, хотя это и восполнялось тем, что мама хорошо готовила. Меня же кулинарное искусство вообще не интересовало – время было не такое, чтобы этим увлекаться. Занятие домашним хозяйством не пользовалось почетом среди молодежи, считалось чуть ли не мещанским предрассудком, буржуазным пережитком. Девушки в свободное время больше занимались общественными делами, а не стояли на кухне. Вся тяжесть домашних дел, естественно, перекладывалась на плечи матерей. Что поделаешь, молодость всегда эгоистична. В «Люксе» мне нравилось то, что гостиничное обслуживание освобождало от многих забот – уборки, стирки белья, готовки. Обычно мы с Ли Мином ходили в гостиничную столовую, где все было недорого. А продукты к завтраку покупали рядом, в Елисеевском гастрономе – единственном приличном магазине, где что-то можно было купить. Люди съезжались туда со всей Москвы, народу толпилось – не протолкнешься! Если Ли Мину приходила в голову мысль угостить коллег по-китайски, то он сам закупал продукты и становился к плите, а я выступала в роли поваренка. Как-то раз он купил на рынке большую охапку сельдерея, чтобы пожарить на китайский манер, так к нему в трамвае без конца приставали: зачем да почему, и что он будет с этой охапкой делать? А меня удивляло, что, непритязательный в еде, он мог выкинуть деньги на кило мандаринов – очень редких и дорогих фруктов по тем временам.