Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

– Лизочка, у нас в Хунани мандарины возле каждого дома растут, – объяснял он мне.

В жизни каждой супружеской четы возникают размолвки, особенно в первое время совместной жизни. В санатории я сделала не очень приятное открытие: Ли Мин оказался страшно ревнив, и часто без всякого повода. Он старался не отпускать меня ни на шаг. А мне было чуть больше двадцати лет, и я с упоением танцевала на санаторных вечерах. Не танцующему Ли Мину это не нравилось, но отказывать себе в удовольствии я не хотела. Подумаешь, беспочвенная ревность! Ведь партнерами моими были одни седовласые старики. Сердитый, надутый, Ли Мин в пику мне стал проводить вечера за игрой в бильярд. К счастью, назревавший конфликт благополучно разрешился: в санатории открылись курсы танцев под руководством заезжего танцмейстера-профессионала, и мы записались вместе. Я сообщала маме в письме:

«Вчера после обеда во время мертвого часа Ли Мин все боялся проспать урок танцев. Я над ним смеюсь, что он на заседание так не торопится, как сюда».

Не скажу, чтобы муж был способным учеником – видимо, мешало полное отсутствие музыкального слуха (отсюда и равнодушие к музыке), но все же он усердно занимался и овладел с грехом пополам элементарными движениями бальных танцев. Впоследствии в Пекине он не пропускал случая потанцевать вплоть до самой «культурной революции», а я уже охладела к подобному времяпрепровождению и спокойно отпускала на танцы его одного.

В наше безмятежное санаторное существование диссонансом врезался один эпизод. В один прекрасный день нежданно-негаданно к нам заявился Кан Шэн. Ли Мин тут же удалился с ним вместе в комнату, где они с глазу на глаз проговорили довольно долго. Сердце у меня упало: неужели Ли Мина отзывают в Китай?! Эта мысль становилась для меня idée fixe [52] Навязчивая идея (фр.). , тем более что я знала: Ли Мин постоянно думает о родине и ждет не дождется возвращения. В тот же день вечерним поездом (никаких авиарейсов в ту пору не было) Кан Шэн отбыл обратно в Москву. Я с трепетом ждала: сейчас Ли Мин объявит мне о своем отъезде, и прощай, наш медовый месяц! Но Ли Мин мне ничего не сказал, и санаторная идиллия опять пошла своим чередом. Много позже я узнала, зачем приезжал в Сочи Кан Шэн. Оказалось, была получена срочная телеграмма из Яньани, которую никто не мог расшифровать: секретный код был известен одному Ли Лисаню. Он нигде его не записывал, а хранил в памяти. Пришлось для расшифровки срочно ехать в Сочи.

Летом того же года я снова стала готовиться к вступительным экзаменам в вуз, ибо Ли Мин сказал мне:

– Знаешь, я сейчас неплохо обеспечен, и, пока есть возможность, тебе надо поступить в институт и получить высшее образование.

Я с радостью согласилась. Мне давно уже хотелось учиться дальше. Решила изучать иностранный язык. Какой? Конечно китайский, раз муж – китаец. Нацелилась на отделение китайского языка в Институте востоковедения. Но увы! Туда принимали только по направлению райкомов партии или комсомола. А мне с моим плохим социальным происхождением и мужем-иностранцем нечего было об этом и мечтать. Сдавала в Институт иностранных языков, недавно созданный и не такой престижный, как в наши дни. Помещался иняз в здании бывшего КУТЗа (Коммунистического университета трудящихся Запада) в Петроверигском переулке на Маросейке. Университет распустили, и иняз водворился в этом прекрасном помещении с большим актовым залом, светлыми аудиториями и широкими коридорами. Тут же рядом находилось и студенческое общежитие. Конкурс туда был небольшой. В те годы Советский Союз был закрытой страной, и иностранные языки еще не вошли в моду. Мне хотелось поступить на факультет английского языка, так как я знала, что в Китае этот язык может пригодиться. Свою жизнь я уже тогда считала накрепко связанной с этой страной. Но, к моему великому огорчению, меня зачислили на французский факультет, ибо существовало нелепое, на мой взгляд, формалистическое правило: на английский факультет принимать выпускников полной средней школы, а окончивших рабфак – на французский.

Пошла на прием к директору института Фрумкиной. Это была типичная представительница когорты старых большевичек: принципиальная и строгая, в неизменной белой блузе и длинной черной юбке. В коротко подстриженных волосах пробивалась седина. Я изложила Фрумкиной мотивы своей просьбы, но они не возымели действия, и я получила категорический отказ. Пришлось подчиниться распределению и изучать французский язык, который я, однако, вскоре полюбила за его звучность и изящество литературного стиля. Моей преподавательницей на протяжении всех пяти лет учебы была француженка, носившая по мужу русскую фамилию Красильникова. По-русски она говорила с сильным акцентом, но ей удалось поставить мне хорошее французское произношение, благодаря которому я и в старости слышу комплименты от французов. Язык мне давался легко – помогли, вероятно, и детские занятия с сестрой Липой, прекрасно говорившей по-французски.

А Фрумкина, между прочим, вскоре таинственно исчезла. Шепотком передавалась молва, что она арестована как «враг народа». На подходе был страшный 1937 год.

1937 год – это был наш с Ли Мином первый совместный Новый год. К тому времени уже сама собой восстановилась традиция его празднования, отмененная после Октябрьской революции. В начале 30-х годов не то что елки дома не ставили, а вообще был отменен выходной 1 января. Но мы, молодежь, все равно собирались у кого-нибудь на квартире и веселились до утра. А потом выходили на работу полусонные, полупьяные.

В этот раз Ли Мина пригласил к себе на праздник сам директор издательства, Менис, занимавший отдельную квартиру. Народ собрался тоже в основном издательский, по большей части русские. Посидели, как водится, хорошо. Ли Мина, обычно непьющего, подпоили как следует, до тошноты. Первый и последний раз я его видела в таком непрезентабельном состоянии. Я прямо с ним замучилась. Мне этот Новый год тем и запомнился. Хмель у Ли Мина на следующий день прошел, но другие последствия празднества дали о себе знать позднее.

В 1936–1937 годах основной работой Ли Мина был выпуск «Цзюго шибао» («За спасение Родины»). Эта китаеязычная газета, созданная в декабре 1935 года, финансировалась Коминтерном. Выходила она в Париже как якобы издание китайских эмигрантов (хуацяо), но редакция находилась в Москве. Здесь подготавливали все материалы и даже матрицы, которые по почте отправляли во Францию. Оттуда уже свежие номера газеты рассылались в разные страны Европы, в США и в Китай, где открыто продавались на улицах Шанхая и в некоторых других городах.