Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Утро выдалось чудесное, на небе ни облачка – чего еще было желать для загородной прогулки! К девяти часам утра вернулись домой Володя с женой, проводив пятилетнего сынишку Толика – он уезжал с детским садом на лето в дачную местность. Но мы, Ли Мин и я, почему-то замешкались. И только было собрались выйти, как вдруг из черной тарелки репродуктора, стоявшего на письменном столе (тогда обходились такими радиоточками, радиоприемники были дорогостоящей роскошью), раздался тревожный голос диктора. Он объявил: в полдень, ровно в двенадцать, будет передаваться важное правительственное сообщение. Я была настроена по-выходному и не придала этому особого значения. Но Ли Мин решительно заявил: «Никуда не поедем!»

И, увидев мое расстроенное лицо, добавил:

– Ты ничего не понимаешь, Лиза! Что-то произошло, и очень серьезное.

К двенадцати часам мы всей семьей уселись перед репродуктором. Ровно в полдень мы услышали председателя Совнаркома В. М. Молотова. Срывающимся от волнения голосом он объявил, что сегодня на рассвете фашистские бомбардировщики сбросили бомбы на наши южные города – гитлеровская Германия без объявления войны вероломно напала на Советский Союз.

Война! Сколько о ней писалось, сколько говорилось начиная с 20-х годов! Как мы беззаботно распевали: «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы». Насколько мы были беспечно-наивными – показали дальнейшие события военных лет.

Ясный солнечный июньский день словно потускнел. Лица у всех сразу посуровели, в глазах появилась тревога. Все понимали, что война есть война, но надеялись – нет, даже искренне верили, что надолго война не затянется, что ни одной пяди родной земли не будет отдано врагу. «И на нашей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом!»

На улицах началось какое-то неуловимое беспокойное движение. Люди куда-то торопливо бежали, растерянные, встревоженные. У дверей военкоматов скапливались мужчины, подлежащие призыву. Их сопровождали заплаканные матери и жены. Всеобщая мобилизация была объявлена в первый же день войны. Из военкоматов призывников сразу отправляли к месту формирования воинских частей.

На следующий день, 23 июня, у меня состоялся последний экзамен в институте. Всегда такое радостное для выпускников событие на этот раз не вызвало в наших душах должного возбуждения. Экзамен проходил вяло. История педагогики не волновала уже никого – ни экзаменаторов, ни экзаменующихся. Кому сейчас были интересны теории Жан-Жака Руссо, Яна Амоса Коменского и других великих гуманистов-педагогов! У всех были свои заботы, свои думы – на карту была поставлена судьба России, судьба всех нас.

Ли Мин не делал различия между судьбой своей родины и судьбой Советского Союза. Он ясно отдавал себе отчет в том, что фашизм был угрозой для всего мира, в том числе и для Китая. В 30-е годы в обвинениях со стороны Коминтерна звучали слова о том, что Ли Лисань проводил «антисоветскую линию», пытаясь якобы вовлечь Советский Союз в конфликт с Японией. Полвека спустя советские исторические исследования продолжали говорить о «национализме» Ли Лисаня, о его «китаецентризме». Я не знаю, как сложился этот миф, но тридцать лет моей совместной жизни с Ли Лисанем дают мне право утверждать, что он был не только горячим патриотом, но и подлинным интернационалистом. Его убеждения, широта его взглядов, отличавшая его от многих партийных руководителей того времени, все его поступки – тому доказательство. После его выхода из тюрьмы я не услышала от него ни одной жалобы в адрес Советского Союза, что было бы вполне естественно от иностранца, пострадавшего от несправедливости. И он не притворялся, не скрывал своих взглядов – это было не в его привычках. В первые же дни войны Ли Мин подал заявление в военкомат с просьбой отправить его на фронт – он считал, что его место там, вместе со всеми советскими людьми. Но заявление осталось без ответа: он ведь был иностранцем, прошедшим тюрьму, с паспортом без гражданства. Сам Ли Мин, видимо, и не очень надеялся на положительный ответ, однако этот искренний порыв давал ему ощущение исполненного интернационального долга.

Чувство долга владело в то время подавляющим большинством людей. Москва меняла свой облик. Зеркальные витрины магазинов наглухо закладывались мешками с песком, окна домов заклеивались бумажными полосками, чтобы не вылетели во время бомбардировок. Площади города разрисовывались так, чтобы сверху, с самолета, они казались скоплением зданий, дома камуфлировались под рощи. Тогда это, видимо, помогало дезориентировать противника, ведь военная техника не была такой совершенной, как теперь. С наступлением сумерек в небо поднимались на натянутых стальных тросах аэростаты с сетками-заграждениями, похожие на огромных тупорылых рыб. Военные команды при аэростатах состояли из одних девушек, которые одеты были в защитного цвета гимнастерки и такие же юбочки. На ногах у них были кирзовые сапоги, а на голове – сдвинутые набекрень пилотки, что придавало девушкам бравый вид.

Когда наступал вечер, город погружался во тьму: не зажигались уличные фонари, не светились окна – их закрывали плотные светомаскировочные шторы из черной бумаги. Сразу после объявления войны, как только было отдано распоряжение о введении светомаскировки, эти шторы, как по мановению волшебной палочки, появились в магазинах, и все жильцы поспешили их купить. Было установлено дежурство по дому, и дежурные строго следили за тем, чтобы ни единый лучик света не пробивался даже через самую маленькую щелочку.

Официальная Москва готовилась – готовились к выживанию в военных условиях и ее жители. В магазинах расхватывалось все: мука, крупа, сахар, соль, мыло, спички. Ведра, канистры и даже ванны наполняли керосином – газа во многих домах города еще не было, и на коммунальных кухнях чадили керосинки и примусы. Вскоре, однако, дома запретили держать запасы такой огнеопасной жидкости, как керосин. Но лихорадка продолжалась. Москвичи стали раскупать и вещи, хватали в комиссионных даже ковры и хрусталь, боясь обесценивания денег. В сберкассах происходило столпотворение: вкладчики изымали свои вклады. Сунулась туда было и я – снять со сберкнижки свои скромные сбережения, но при виде очередей махнула рукой – пусть останутся государству, пойдут на оборону. Наша семья вообще не делала никаких запасов, следуя жизненному правилу моей матери: «На всю жизнь не запасешься». Этим принципом я руководствовалась и впоследствии.

Городские власти очень быстро ввели нормированное распределение продуктов. Выдали продовольственные карточки, по которым практически мало что можно было купить.