Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

На сельской улице, широкой и заросшей травой, я часто встречала пожилую полную женщину в кожаном пальто – такие пальто в те времена были редкостью. Вид у этой дамы был важный и надменный. «Что за птица?» – спрашивала я себя. И вот как-то в сельсовете, куда я зашла по делу, я услышала, как эта женщина в кожанке громким повелительным голосом кричала:

– Как это вы не можете?! А вы знаете, кто я? Я мать Марины Расковой!

Вот оно что! Марина Раскова – в те годы это было громкое имя. Одна из первых женщин-летчиц, совершивших знаменитый перелет на Дальний Восток, а теперь командир женского бомбардировочного полка, Герой Советского Союза. Но все равно, кто дал право ее матери быть такой заносчивой! Оказалось, дочь Расковой занималась в младшем классе балетного училища, потому и бабушка очутилась вместе с внучкой в Васильсурске.

В преддверии холодов школа наша готовилась к зиме. Учителя вместе с учениками старших классов ездили в лес на заготовку дров. Для меня это было новое трудовое испытание. Мужчины валили лес, а мы, женщины, обрубали сучья поваленных деревьев и грузили их на телегу. «Я превращаюсь в квалифицированного пильщика», – писала я в Москву.

Стояла уже осень, сырая и холодная, с непрекращающимися дождями, с непролазной грязью на дорогах. Возвращались мы из леса промокшие, продрогшие до костей. Обогреться же по-настоящему было негде. Да и с питанием дело обстояло неважно. Стояли в очереди за пайковым плохо пропеченным черным хлебом. Изредка выпадала удача: в сельмаге давали какую-нибудь крупу. Сельчане неохотно продавали нам, эвакуированным, картошку и овощи – приберегали для себя на зиму. Мы сами ходили подбирать картошку на убранном колхозном поле, копались в земляной жиже и были счастливы, когда удавалось выкопать несколько картофелин – грязных, но все же съедобных.

Надо отдать должное Ли Мину: он чем мог поддерживал нас. Присылал с каждой оказией (в Васильсурске находилось немало сотрудников издательства и членов их семей) деньги и посылки.

Я просила в письме:

«Здесь нет совершенно сахара, чая, папирос. Пусть Володя привезет крупы: какой достанет – манной, рис, перловой; макароны, вермишель. Хлеб мы здесь получаем по карточкам – только черный, белого, конечно, нет. Но можно купить белую муку на рынке.

Пусть Володя захватит все, что у нас осталось в шкафу, вплоть до лаврового листа, картофельной муки, уксуса и т. д. Там у нас осталось немного разных круп – пусть привезет.

Купите маленькую аптечку, а то с медикаментами дело плохо. Мин, купи мне по карточке несколько пар простых чулок и одни трико для мамы, размер № 5. Чулки стоят 4 руб. – не больше.

Из вещей хорошо было бы, если бы он (Володя) привез сюда: ведро и самовар, мамину старую шубу, старые твои галифе (Володя знает, что это такое) и старый пиджак, квитанцию на выкуп его прилагаю.

Эти последние две вещи можно здесь сменять на продукты».

Несмотря на наличие работы, я продолжала лелеять надежду на возвращение в Москву из этого «медвежьего угла». Очень скучала по мужу, изливая чувства в письмах:

«Мой дорогой и бесконечно любимый мой!

За последнее время живу одной мыслью: скорее тебя увидеть. (…) Милый, родной мой – я даже не могу подобрать соответствующих эпитетов, это совсем не то, что я вот сейчас чувствую – с моей стороны просто преступление оставлять тебя в Москве в таком настроении. Милый мой! Как ты меня любишь! Я совсем не заслуживаю такого отношения. Я рассуждаю совершенно разумно и считаю, что должна быть в Москве. Я сделаю все, что можно, чтобы освободиться от работы – буду искать себе заместителя. (…) Я тебе буду телеграфировать. Не отчаивайся – мы скоро увидимся. Я последнее время только и думаю о тебе. Нам вместе, я думаю, страшным ничего не может показаться.

(…) Если возобновятся бомбежки, мы вместе будем бегать в метро. Верно ведь? Родной мой, у тебя замечательное благородство души, но я тоже не хочу поступать эгоистически, да я просто и не могу оставаться здесь. Я уже решила: хочу быть с тобой».

И в другом письме:

«Вчера мне Володя в письме сообщил о смерти в госпитале нашего старого знакомого. Знаешь, я впервые вдруг почувствовала, что такое война – сколько гибнет тысяч таких молодых, полных жизни! Какая ужасная вещь война. Вдруг мне стало страшно потерять тебя – мой родной, мы должны быть вместе!»

Ответы от Ли Мина хотя и приходили регулярно, но были очень краткими, сдержанными. Может быть, ему было трудно писать по-русски? Я хвалила его: «Ты стал замечательно хорошо писать, мой родной Мин, – очень правильно, с чисто русскими оборотами». Но Ли Мин нередко не мог понять моего меняющегося нервного настроения и, как он писал, боялся надоедать бесконечными открытками, письмами, чтобы не вызвать моего раздражения. (Вот разница национальных психологий!)

Я знала, что Ли Мин продолжал работать в издательстве, вместе со всеми участвовал в подготовке к обороне Москвы – выезжал в пригород рыть противотанковые окопы. Меня не покидало беспокойство за мужа: как он там устраивается с хозяйственными делами – питанием, стиркой, уборкой и тому подобным. Ведь чего-чего, а хозяйственности у него не было ни на грош. Даже гвозди в стенку приходилось мне забивать. И хотя он жил в Москве вместе с моим братом, но больной и слабосильный Володя мало чем мог помочь. Володя стремился выехать к нам, и я его поддерживала, не сомневаясь, что работу бухгалтера он здесь найдет обязательно и сможет прокормить жену с сыном. А то ведь эта забота легла на мои плечи.

Сама я рассчитывала дождаться Володю и вернуться к мужу в Москву. Но Ли Мин не спешил соглашаться, и это меня нервировало. «Судя по твоему письму, ты уже начинаешь входить во вкус холостяцкой жизни, не правда ли? – писала я ему. – Одно решительно сказанное слово “приезжай, жду”, и я уже давно была бы там» .

Но Ли Мин отвечал:

«Конечно, я хочу быть вместе с тобою, но целый ряд обстоятельств заставляет меня колебаться. Во-первых, в Васильсурске несомненно спокойнее, чем в Москве. Во-вторых, в Москве тебе будет трудно найти работу, а без работы ты не можешь сидеть. В-третьих, мой вопрос хотя решен, пока никуда не поеду, но все-таки это “пока”, т. к. в такое время я должен быть готов каждую минуту пойти на любую работу, куда меня посылают. Лизочка, моя милая, я действительно не знаю, что делать, по крайней мере, я не могу требовать от тебя такой жертвы».

Эти увещевания меня прямо-таки вывели из себя, и я написала злое письмо:

«В предыдущем письме ты мне разными способами доказывал и “во-первых”, и “во-вторых” нецелесообразность моего приезда, что меня очень огорчило. Мне в тот момент очень хотелось, чтобы ты меня всячески поддержал в моем намерении, – но нет, ты все колебался, но я все-таки сделала уже очень многое. С большим трудом я приближалась уже к желанной цели – меня уже почти совсем отпустили.