Сергей Красиков - Возле вождей

А по другой версии, один из сотрудников при крике Председателя от неожиданности промычал «ме», второй ругнулся «бля», а третий объединил два слова вместе: получилось «мебля». И теперь, когда хотели обругать никчемное или чужое столярное изделие, говорили «мебля», и всем становилось понятно что к чему.

Неладные дела происходили у командарма в последние годы, и, кажется, есть тому объяснение. В 1959-м обреченно заболела его постоянная спутница, жена Екатерина Давыдовна. Врачи признали рак и постановили увезти обреченную в больницу, полунамеком давая понять о болезни мужу. Но по взглядам врачей и по вкрадчивым голосам он догадался что к чему. Попросил разрешения с супругой повидаться. Присел на краешек ее постели, взял за руку и, показывая на заходящее солнце, запел:

Жена подтянула.

Два белых облетающих и отлетающих одуванчика старческими голосами прощались друг с другом навсегда. Романс кратковременности жизни констатировал жизнь. Ибо прошел с певцами по жизни пятьдесят лет. Не завидное ли это постоянство?

Душа Екатерины Давыдовны в мир иной отошла в апреле 1959-го, а, как заявлено в печати, в мае 1960-го Климент Ефремович «по личной просьбе» был освобожден от обязанностей Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Однако отправляли его на пенсию не по желанию, а по старости. К власти привыкшие с властью расстаются труднее, чем с женой.

Многое стал забывать почетный ветеран, часто ошибаться. Пусть на моей совести останутся сообщения о поздравлениях с юбилеями королев бельгийской и голландской. Пытливый читатель уяснит что к чему. С почестями отправленный на пенсию, Ворошилов первые дни просто не знал, куда себя девать, и две недели кряду приезжал в скверик Кремля к фонтану, садился на раскладной стульчик и спрашивал:

— В каком кабинете Брежнев сегодня? В верховном или в цековском?

— В верховном, Климент Ефремович, — отвечали.

— Ну зачем ему два кабинета? Нельзя сидеть на двух стульях. Ну да ничего, я терпеливый. Дождусь, когда выйдет в цековский кабинет, а я тут как тут: займу свой и никуда не выйду.

Убаюканный радужными мечтами, маршал засыпал и… просыпался на даче. Силился вспомнить, что произошло. И не вспоминал. Наконец придумал для себя работу. Выходил с адъютантами на угол и принимал просьбы народа, которые адъютанты записывали в блокноты. А вообще, дряхлел тяжело: забываясь, шел не туда, падал. Ему часто стал чудиться колокольный звон — «Слышите?».

Последний раз я встретился с Климентом Ефремовичем в апреле 1966 года, во время работы XXIII съезд партии, на временном посту при входе в комнату Президиума из зала заседаний Большого Кремлевского дворца, где Президиум съезда в перерывах решал неотложные дела.

Лично Брежнев распорядился Ворошилова в комнату Президиума не пускать. Было от чего. Ворошилов стал многоразговорчив. Других не слушал и не слышал из-за глухоты. Без умолку говорил о чем-то своем, никому не интересном. Распоряжение Брежнева, казалось бы легкое к исполнению по отношению к другим, оказалось очень трудно применимым к Ворошилову. Человек, всю жизнь беспрепятственно проходивший через все мыслимые и немыслимые советские заслоны, представить себе не мог, что его когда-то и где-то смеют не пустить. Он шел — и все! По привычке пошел и в комнату Президиума. Не зная еще о глухоте наркома, я попытался объяснить ему, что заседание Президиума ЦК закрытое. Но старый, не желая ничему внимать, пробивался как таран. Когда же я попытался преградить ему путь, стал меня отталкивать. Сопровождал Ворошилова прикрепленный Иван Котухов. Видя, что дед распаляется, я стал звать Котухова на помощь.

— Иван, — звал я. — Заседание Президиума закрытое. У вас приглашения нет. Я не могу пропустить Климента Ефремовича. Забери его.

Однако Котухов, как и Ворошилов, делал вид, что он меня не слышит. В то же время Ворошилов уже, как заяц в барабан, колотил кулаками в мою грудь.

— Иван, ты же видишь, что происходит. Я так долго не выдержу. И тебе тоже тогда не поздоровится. Уведи Климента Ефремовича. Успокой. Объясни ситуацию.

Котухов вежливо взял маршала под руку и стал не то дышать, не то шептать ему что-то на ухо. Из этого следует, что жажда жизни и деятельности не оставляла К. Е. Ворошилова до конца его дней. Он радовался каждой травке, всякой мелочи и скончался в ночь на 3 декабря 1969 года, в возрасте восьмидесяти восьми лет.

Татаро-монгольские завоеватели не шибко старались разбираться в иерархической лестнице привилегированных российских сословий: боярин звался у них бой яр, дворянин — двор Янин, человек, имеющий коня, — конязь, князь.

Если с их точки зрения подходить к легендарному командарму Гражданской войны, он был воистину конязем: зрелую жизнь провел на коне, перезрелую посвятил развитию коневодства и вывел специальную буденновскую породу лошадей, которая при необходимости могла быть и тягловой, и скаковой, и сельскохозяйственной. В первом случае не уступал тяжеловозам, во втором — ахалтекинцам, в третьем — волам. С одного из таких коней Софиста вылепили конную статую потому, что на нем Семен Михайлович не только больше, чем на других, гарцевал, но и принимал два парада.

Виделись хозяин и конь в последние годы редко, хотя Софист постоянно ждал Семена Михайловича, много думал о нем, а когда совсем дряхлым стал, начал беспокойство проявлять. То ржет и ржет, то грудью на стены кидается, ногами в двери молотит, откуда силы брались. А то вдруг на дыбы встанет, передние ноги на борт манежа закинет и стоит, голову свесив.

— По хозяину скучает, — решили конюхи.

Подвесили ему под брюхо брезентовое полотнище, ввели на открытую платформу, укрепили между двух брусьев и повезли к Буденному. Приехали к даче: хозяин на передвижной коляске во двор выехал. По перекидному настилу с платформы Софист к маршалу сошел. Заплакали оба. Семен Михайлович коня поглаживает, а тот слезы с его лица слизывает. Так грустно всем сделалось, что люди разрыдались. Эта встреча друзей была последней.

Старые кавалеристы предъявляли к коню двадцать два требования. Четыре признака от мужчины, четыре от женщины, шесть от осла, четыре от лисицы и четыре от зайца.

От мужчины следовало получить силу, мужество, энергичность и хорошо развитую мускулатуру. От женщины — широкую грудь, долгий волос, красоту движения и крутой нрав. От осла — прямые бабки, торчащие уши, выносливые ноги, пушистый хвост, смекалистость и плавный ход. От лисы — увертливость, острый нюх, умение выслеживать и нападать. А от зайца — широко расставленные ноги, высокие прыжки, быстроту реакции и скорость.

Даже дома прославленного маршала окружали только изображения коней: скульптурные кони бегали, прыгали, стояли, вставали на дыбы, лежали, пили, сражались, соревновались. Хотим мы того или не хотим, но создавалось впечатление, что у маршала любовь к коням была сильнее, чем к женщинам.