Сергей Красиков - Возле вождей

— Что сработало? — давился смехом Хрущев.

— То! — упирал рассказчик. — Начинает сом тебя доить, а ты его за жабры и — на берег!

— Хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо! Хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо! — хохотал Никита Сергеевич. — Уведите меня. Уведите! До смерти уморит этот бестия…

С тех пор ему достаточно было лишь увидеть Разговорова, как на лице появлялась улыбка. С этой улыбкой он сторожко подходил к говоруну и заводил неторопливый разговор, но по всему было видно, что ждет не дождется от него потрясающих историй. Однако Разговоров любил не столько байками делиться, сколько ими подзаряжаться и потому ловко провоцировал Хрущева на рыбацкие воспоминания:

— Никита Сергеевич, злые языки говорят, будто при соревновании рыбаков на даче в Семеновском специальные аквалангисты вам на крючок рыбку насаживали.

— Чего не знаю, того не знаю! — отшучивался Хрущев. — Но когда я случайно подцепил крючком аквалангиста, то понял, что здесь что-то не так. Да, честно признаться, рыбалку я не очень жалую. Все от клева зависит. Другое дело охота.

— Без ружья?.. — перебил Хрущева Разговоров.

Никита Сергеевич не любил, когда его перебивали, однако легко ловился в расставленные Разговоровым сети и спрашивал:

— А ты знаешь такую?

— Не только знаю, однажды без единого выстрела целую стаю гусей домой загнал.

— Домашних?

— Диких! — убежденно говорил всезнающий охранник. — Снег раньше срока повалил и прижал косяки. День валит, второй. Крылья птиц снегом обмело. Вижу, сидят в сугробе. Ну и загнал в сарай целый табун, голов этак пятьдесят. Всю зиму с гусятинкой и холодцом (из ног) был. Отменный, скажу вам, холодец из гусиных лап получается. Одного сельчанина в гости пригласил, так после второго стопаря за уши от студня оттаскивал. Уши оторвались, а он продолжал употреблять холодец, даже без ушей.

Никита Сергеевич страсть любил посмеяться. Еще в бытность его Первым секретарем перед началом Пленума ЦК травил для шефа анекдоты Леонид Ильич. Травил, травил да и выдохся. А публика только разогрелась. Ей свежатинку подавай. А особенно жадным на анекдоты стал Никита Сергеевич. Подавай ему анекдот, с перцем испеченный, не то весь день гневаться станет.

В таких случаях на помощь призывали охрану.

— Неужто у тебя ни одного анекдота не завалялось? — обратился ко мне Брежнев. — Выручай, брат, век не забуду! — И большой палец правой руки на манер блатных как бы надкусил и вывернул.

Я ринулся Ильича спасать:

— Повели четыре брата-вологодца на рынок корову продавать. А дорогу к рынку весенним паводком размыло. Ни лодки, ни парома поблизости не оказалось, и решили братья половодье вплавь преодолеть. Плавать же никто не умел. Посовещались и надумали переплыть реку верхом на корове. Троих старший брат на корову усадил, а чтобы они с нее не попадали, ноги под коровьим брюхом бечевкой им перевязал. Сам взялся за хвост, и тронулись в путь. Плыли, плыли, и старший в испуге закричал: «Робята, корова трэшшину дала!» Сидящие на корове в воду сигать. Но поскольку ноги их под коровьим брюхом бечевкой перевязаны, то перевернулись головами вниз и затихли.

Старшего подоспевшие рыбаки извлекли, откачали и спрашивают: «Чьи лапти-то из воды торчат?» — «Да братенечки мои, видать, лапти сушат».

Никите Сергеевичу так анекдот в душу запал, время на трибуну подниматься, а он смеяться перестать не может. Хочет остановиться, но смех откуда-то из ляжек нервными толчками приливает и приливает. Силы на исходе, хоть ложись и умирай… А остановиться смеяться не может.

Трижды по три раза звонок прозвенел. Но не к лицу Первому секретарю ЦК партии в трясущемся, хохочущем состоянии перед людьми оказаться, и он просит на тридцать минут заседание перенести.

Ретивый администратор подскочил ко мне и прокурорским тоном пытает:

— Ты представляешь, чем это для тебя пахнет?

— Что?

— Твой анекдот.

— Чем же он пахнет?

— Контрреволюцией! Ты Пленум сорвал… А под это при случае любую статью закона подвести можно. Понял?

— Не понял.

— Не понял, так постарайся понять. Не то волком взвоешь.

Я постарался понять.

А другой дежурный понять не постарался и повеселил Персека анекдотом о том, как волк кобылу съесть захотел. Подошел к ней и говорит:

— Кобыла, кобыла, я съесть тебя должен.

Посмотрела кобыла на зверя и отвечает:

— Не можешь ты съесть меня, серый. У меня мандат под хвостом. Я застрахована.

Пошел волк мандат посмотреть, а кобыла хлесть ему копытами по зубам.

Завыл волк от боли и думает:

«Зачем мне сдался этот мандат, если я вовсе читать не умею».

Оба этих анекдота прошли на Пленуме частью хрущевского доклада и то и дело повторялись. Проникшись несчастной судьбой вологодских братеников, Хрущев, ругая за ошибки ленинградцев, с трибуны кричал:

— Вы дождетесь у меня, вологодцы. Я вам покажу волчий мандат…

А увещевая вятичей, по-отечески советовал:

— Эх, вологодцы, вологодцы, под какой кобылий хвост вы смотрите?

По поводу глубокого понимания Н. С. Хрущевым искусства живописи, и абстрактной в особенности, отлично высказался участник художественной выставки в Манеже Борис Жутовский:

«Одна из моих композиций в картине «50» посвящена встречам с Хрущевым. В нее будет включена наколотая на иглу редкая бабочка, подаренная мне когда-то сыном Хрущева в благодарность за то, что я помогал Эрнсту Неизвестному в работе над надгробным памятником его отцу, и фотография, сделанная в те дни в Манеже».

Круг художников, в котором находился Жутовский, был разгромлен тогда из-за игры случая. Одна команда живописцев, находящаяся у власти, решила, что настало время свести счеты с другой командой, которая приблизилась к этой власти, а чтобы уничтожить ее наверняка, придумала, как воспользоваться обстоятельствами и сделать это руками первого человека в государстве. Оппонентам выделили на втором этаже Манежа три зала.

Послушаем, что говорит об этом сам Б. И. Жутовский:

«…когда подъехал Хрущев, я пристроился к его свите и ходил за ним по первому этажу, слушал, как неведомый нам замысел приводится в исполнение.

Когда подошло время Хрущеву на второй этаж подниматься, я побежал вперед, поднялся раньше и попытался протиснуться сквозь толпу. Но из-за того, что меня хватает за руку один из охранников Хрущева и шипит: «Стой здесь и не выпячивайся», — я остаюсь с краю, у дверей. Через полминуты поднимается Хрущев. Он останавливается и, обняв Володю Шорца и меня за плечи, говорит: «Мне сказали, вы делаете плохое искусство. Я не верю. Пошли посмотрим». И мы втроем в обнимку входим в зал. Хрущев оглядывается по сторонам, упирается взглядом в портрет, нарисованный Лешей Россалем, и произносит сакраментальную фразу: «Вы что, господа, педерасы?» Он этого слова не знает, потому и произносит, как расслышал. Ему кто-то нашептал его. И он думает, что, быть может, перед ним и вправду извращенцы. Мы со страха наперебой говорим: «Нет, нет, это картина Леши Россаля. Он из Ленинграда». Хотя Леша и жил, и живет в Москве. Тогда Хрущев разворачивается корпусом, упирается в мою картину и медленно наливается малиновым цветом… Моих картинок в зале было четыре. И так получилось, что на все четыре его Бог вынес. Когда Хрущев подошел к моей последней работе, к автопортрету, он уже куражился.