Сергей Красиков - Возле вождей

— Посмотри лучше, какой автопортрет Лактионов нарисовал. Если взять картон, вырезать в нем дырку и приложить к портрету Лактионова, что видно? Видать лицо. А эту же дырку приложить к твоему портрету, что будет? Женщины должны меня простить — жопа…

Вдруг за плечом у Хрущева всплывает физиономия одного из приближенных: «Никита Сергеевич, они иностранцам свои холсты продают». И глаза у Хрущева мгновенно стали как у неистового хряка перед случкой. Совершенно стальные. И в полной тишине он смотрит на меня. Набрав воздуха, я говорю: «Никита Сергеевич, даю вам честное слово, никто из присутствующих здесь художников ни одной картины иностранцам не продавал».

А Эрнст Неизвестный все это время зверюгой ходит. Он небольшого роста, черноглазый и дико активный. Крайне максималистичен. Вожак. Поняв, что, быть может, это действительно финал, он встал перед Хрущевым и говорит: «Никита Сергеевич, вы глава государства, и я хочу, чтобы вы посмотрели мою работу».

Хрущев от такой формы обращения оторопел и недоуменно пошел за ним в третий зал. А на лицах чиновников по отношению к Эрнсту засияли безмерное уважение и восторг.

Как только Хрущев увидел работы Эрнста, он опять сорвался и начал повторять свою идею о том, что ему бронзы на ракеты не хватает. И тогда на Эрнста с криком выскочил Шелепин: «Ты где бронзу взял? Ты у меня отсюда никуда не уедешь!» На что Эрнст, человек неуправляемый, вытаращил черные глаза и, в упор глядя на Шелепина, сказал ему: «А ты на меня не ори! Это дело моей жизни. Давай пистолет, я сейчас здесь, на твоих глазах застрелюсь».

Выходили мы с выставки с таким чувством, будто у выхода нас ждут «черные вороны».

Двое из нас, Эрнст и я, побывали на последовавших за выставкой трех встречах Хрущева с интеллигенцией. Они проходили ничуть не лучше, и ощущение от них оставалось такое же, как и от первой встречи: бесконечное свинство…»

Я согласен с Жутовским: Хрущев был из тех людей, кто не переносил зрелища чужого успеха, как Сталин — зрелища чужого счастья. Законченный лицедей и невежда притворялся, будто все знает, и умирал от жажды любого, даже дурного почета. Но политик успешно притворяться может только тогда, когда в душе бывает свободен от этой жажды.

Этот человек, на мой взгляд, не был бы ни премьером, ни Первым секретарем ЦК КПСС, отбери у него судьба нрав напористости. Прав не прав, он лез на рожон, как бык на трепыхающуюся красную тряпку.

Так случилось и тогда.

— Послушайте, вы не очень о себе возомнили? — начинал он сердиться. — Я уговариваю вас стать литзаписчиком моих воспоминаний, а вы нос воротите. Все ваши книги, вместе взятые, могут гроша ломаного не стоить по сравнению с этой работой.

— Никита Сергеевич, я прошу в таком тоне со мной не разговаривать. Не заслужил я. Не торопите меня и не оскорбляйте.

На том и разошлись. Хрущев снова стал наказывать меня показным равнодушием, а к себе привлекать наигранное внимание. Два раза навестил затворника Роман Кармен с дочерью Аленой и женой Майей. (Красавица Нина Орлова, увлекшаяся Василием Сталиным, Карменом была оставлена еще в те далекие годы.)

Расположились на опушке. Хрущев много говорил, сожалея о своих резких выступлениях в Манеже, на встречах с творческой интеллигенцией, оправдываясь тем, что поддался на уговоры Суслова и Ильичева, тогдашних идеологических секретарей ЦК КПСС.

В 1970-м внучка Юлия Леонидовна привезла на дачу Владимира Высоцкого. Они провели с хозяином целый день. Владимир Семенович был без гитары, однако по просьбе затворника кое-что спел.

Приезжал навестить затворника поневоле и Е. А. Евтушенко. Долго гостила на даче и старая польская коммунистка Вера Александровна Гостинская, с семьей которой Хрущевы некогда жили в одной коммунальной квартире на Ольшевской улице в Киеве. В Староконюшенном переулке навестил квартиру Хрущевых Ричард Никсон, однако хозяев не оказалось дома и встреча не состоялась. Полагаю, что замалчивание местонахождения Хрущева на этот раз произошло умышленно.

Несколько семейных выездов четой было сделано в театры… но к тому времени Хрущев стал плохо слышать реплики актеров и желание посещать театры само собой отпало. Досуг же надо было как-то коротать. Фотографирование утомляло. А энергии у пенсионера было — хоть отбавляй. Он то проводил соревнование внуков, то гидропоникой увлекался, чем привлек к своей плантации такое количество грачей, что возникла необходимость борьбы с ними. Однако птицы победили, и на следующий год перенесли гнезда поближе к посадкам, и так галдели целыми днями, что хоть уши затыкай.

Я не тяжело, но и не безразлично переносил отчуждение Хрущева. С одной стороны, меня с ним, кроме службы, ничего не связывало, а с другой — притягивало к этому неординарному, противоречивому и весьма общительному человеку. Когда же однажды походя им было заявлено:

— Не могли бы вы мне на глаза не попадаться, — я просто опешил.

— Никита Сергеевич, я выполняю служебные обязанности по обеспечению вашей безопасности. И сам уйти отсюда никуда не могу.

Однако на второй день упросил командование перевести меня на другой объект. Командование мои доводы уважило, и в Петрово-Дальнее я явился через несколько месяцев обменять летнюю форму караульных на зимнюю. Обменял. Погрузил на автомашину и пошел поздороваться, а заодно и попрощаться с хозяином.

Никита Сергеевич только что вышел на прогулку и был приятно удивлен моим появлением.

— С какими ветрами к нам?

— С осенними, Никита Сергеевич! С осенними. Летнюю форму караульных на зимнюю менял.

— Не рано ли?

— Может, и рано, да ночи стали прохладными, а к зиме лучше подготовиться заранее, нежели опоздать.

— Тут вы правы. Не проводите ли меня?

— С удовольствием! — отвечаю.

— Разрешите нам вдвоем с Сергеем Павловичем погулять, — обратился Хрущев к сопровождавшему его охраннику.

Охранник отстал.

— Сергей Павлович, зачем вы от меня сбежали? Не захотели рукописью заниматься, Бог с вами. Насильно мил не будешь. Но только вы ушли, как новый дежурный обвинил меня в космополитизме за то, что я попросил заменить советский телефонный аппарат на польский. Андрей Кириленко в ЦК вызывал, жизни учил. Диктовать запрещал. Вернулись бы. Кое-что нужно подредактировать, сырым материал получается.

Мы встретились взглядами и понимающе друг другу улыбнулись.

«Слава Всевышнему, работа над мемуарами ведется».

Едва так подумал, вижу — на нас камнем с неба пикирует черная птица. Я руками и шляпой пытаюсь отогнать ее, но Хрущев ловит меня за руки и весело хохочет.

— Это Кава! — говорит. — Лети к нам, Кава. Лети, не бойся.

Кавой оказался огромный, черный, с блестящим отливом грач. Он запросто уселся Хрущеву на плечо, сошел на висящий на груди радиоприемник и ловко нырнул голевой во внутренний карман пиджака хозяина. Вынырнул. Разгрыз семечко подсолнуха и нырнул снова. Оказывается, Хрущев приручил грача и перед каждой прогулкой насыпает в карманы семечек для угощения птицы.