Жан-Жак Фельштейн - В оркестре Аушвица

Виолетта и Элен часто говорили о том, что олицетворяет для них свободу. Первая выбрала сочное зеленое яблоко с кислинкой, вторая — яичницу-болтушку со свежим «пистолетиком», маленькой булочкой из пшеничной или ржаной муки, которую она не видела и тем более не пробовала тысячу лет. На платформе в Катовице Виолетта углядела человека, который нес в авоське яблоки, вот откуда взялась ее ассоциация! В Биркенау она подхватила все возможные и невозможные болезни — фурункулез, тиф, чесотку, дизентерию, — но жизнь вкупе с удачей не дали ей погибнуть, а зрелище разрушенной Германии даже слегка взбодрило. «Это последняя линия обороны, мерзавцы скоро сдохнут!» Все было бы прекрасно, если бы не неуверенность в ближайшем будущем.

Оказавшись в Бельзене, все замечают странную вещь: здесь нет стационарных бараков, только временные, построенные советскими военнопленными.

А вот пейзаж умеренной полосы знаком им лучше: много деревьев, чернозем, трава, букашки. Кажется, даже птицы поют?

Кроме того, и это главное, здесь не дымят трубы и нет газовых камер. Нет газовых камер! Значит, есть надежда!

Войдя в ворота, они мгновенно разочаровываются. Рената, сестра Аниты, замечает человека с повязкой капо на рукаве, он роется в мусорном баке в поисках съедобных остатков. Она бурчит: «Нас уж точно каждый день кормить не будут…»

Первые ночи они проводят в военной палатке, лежат на мокрой земле, тесно прижимаясь друг к другу, и дрожат от холода. Нацисты, эти пресловутые гении организованности, ни черта не предусмотрели для узников, прибывающих из Биркенау… Хильда и Анита пытаются увернуться, но на них все время наступают.

Разыгрывается настоящая буря, и порыв ураганного ветра обрушивает брезент. Остаток ночи женщины мокнут под дождем, сбившись в кучу, как овцы в грозу. Анита даже насморк не подхватила, не то что воспаление легких, и это тоже чудесная тайна.

Они не в Биркенау, но эсэсовцы никуда не делись, так что если это не ад, то его преддверие…

На следующий после грозы день территория превращается в море грязи. Тонкие одеяла не согревают, как и теплая жидкость, которую здесь выдают за кофе.

Они долго находились в привилегированном положении, а теперь стали «как все», депортированные среди депортированных.

Проходит несколько дней, и женщин размещают на обувном складе, а потом переводят в барак, где раньше жили советские пленные. Анита старается не думать, расстреляли их нацисты или тоже куда-то перевели…

Они сделали все, чтобы не разлучаться хотя бы внутри своих бараков: к несчастью, на работу их распределили в разные команды. Большинство плетет «косы» из зеленоватого целлофана, из которых будут делать камуфляжные сетки для вермахта…

Чуть позже Виолетта, говорящая на французском, немецком и венгерском, станет руководить двумя сотнями женщин. В основном венгерок. Теперь она капо… Виолетта берет Фаню в «заместительницы», так они могут поддерживать друг друга.

Фаня где-то раздобыла колоду карт и в свободное время раскладывает пасьянсы. Как-то раз надзирательница замечает, чем она занимается, подходит, дает ей пощечину — куда же без этого! — и спрашивает:

— Что это ты делаешь?

— Гадаю…

— Ты умеешь?! Раскинь для меня… — приказывает эсэсовка.

Фаня напускает на себя мрачно-торжественный вид, берет колоду, раскладывает «на даму», долго изучает карты и спрашивает скучающим тоном:

— У вас ведь есть семья?

Немка кивает. Напрягается. Фаня подогревает атмосферу, тянет время, бормочет: «Карты вечно врут… Не стоит слишком им доверять…» Надзирательница все сильнее нервничает, торопит «гадалку».

И Фаня начинает вещать, выдает апокалиптический прогноз:

— Ваш муж будет убит на Восточном фронте, семья погибнет под бомбежками, собака заболеет чумкой, а вас… расстреляют.

Виолетта изумленно наблюдает за представлением. Эсэсовка не полная идиотка, она вряд ли проглотит всю эту чушь, изобьет Фаню, застрелит ее… Виолетте страшно за подругу, она с трудом сдерживается. Напуганная немка впадает в отчаяние и покидает барак, даже не посмотрев в сторону узниц, а те хохочут, гордясь произведенным эффектом. Еще один акт гражданского мужества.

Жизнь — или ее подобие — мало-помалу входит в рамки обычного распорядка.

В конце декабря Крамер становится начальником Берген-Бельзена. Для него это повышение: в Биркенау он находился в административном подчинении у шефа Аушвица-1.

За несколько дней до конца 1944 года — никто не помнит, когда точно, — на одной из поверок, Крамер вдруг узнает их. Они держатся вместе, приняв решение во что бы то ни стало сохранить оркестр.

Эсэсовец заметил и опознал горстку музыкантш в толпе евреек, помеченных номерами, безымянных, не имеющих лиц.

Крамер подходит и с места в карьер спрашивает, могут ли они сыграть без нот несколько отрывков, которые исполняли в Биркенау.

Подруги не задумываясь кивают — конечно! Альма их так вымуштровала, что они в любое время, в любых условиях сыграют что угодно, обдумывая кулинарный рецепт или способ получить лишнюю миску супа… Риск минимален, а мелкие поблажки можно получить. Музыкальный утренник, даже у эсэсовцев, позволит хотя бы на несколько часов покидать лагерь, забыв о тяжелой рутине жизни. За прошедшие годы узницы научились искусству выживания день за днем.

Дотошный бюрократ Крамер делает записи в блокноте и удаляется.

В следующее воскресенье за ними приходят. Участвуют скрипачки, певицы, виолончелистка Анита и — тут мнения моих собеседниц не совпадают — Лили. Никто не может сказать, играли с ними в тот день флейтистки или нет…

Их ведут в офицерскую столовую, за ограду лагеря. Инструменты приготовлены. Они рассаживаются, как учила Альма, начинают играть, и возобновляется абсурд под названием «Музыка в лагере смерти».

После концерта Крамер вызывает добровольцев: нужно отнести инструменты к нему домой. Виолетта, Анита, Большая Элен, Эльза выходят вперед и под охраной сторожевых псов следуют за начальником лагеря. Им любопытно, как он живет. В Биркенау Флора Шрайверс была какое-то время гувернанткой детей Крамера и кое-что рассказывала остальным. Войдя, они оказываются в обычном мелкобуржуазном и скорее бесцветном интерьере.

Их ждет сюрприз: в столовой, на круглом столе, приготовлена большая миска молочного риса и ложки.

Они едят в полном молчании, и вдруг Крамер делает нечто немыслимое: заводит граммофон, ставит пластинку Баха и выходит. Когда они будут рассказывать о проведенном вечере в бараке, никто не поверит. Бах и молочный рис? От нациста? Да ладно вам!

Как скажет потом Анита английским документалистам, снимавшим о ней фильм: «Кто их поймет, этих людей?»