Коллектив авторов - Жил-был один писатель… Воспоминания друзей об Эдуарде Успенском

Закрытый доклад, сделанный на совещании и громящий уже не только молодых, но и зрелых детских писателей, в том числе Бориса Заходера за мелкотемье (особенно досталось стихотворению «Диета термита»), Леокадия Яковлевна, не удержавшись, мне показала, а я его ей не вернул. Распечатка доклада сохраняется у меня в архиве как документ, много говорящий о том времени. На коллегии было вынесено решение книги упомянутых молодых авторов больше не печатать, причём не только в «Детской литературе», но и в «Малыше». А других детских издательств в стране тогда и не было. Их сознательно не создавали. Чем издательств меньше, тем легче тоталитарному государству за авторами приглядывать.

В общем, вся эта кампания по сути повторяла методы сталинского времени, только в чуть более лёгкой форме. Но нам, попавшим под колесо, легче от этого не становилось. Нас молодых после экзекуции отважились поддержать только двое – Эдуард Успенский и Юрий Коваль. Эдуард Успенский у себя в мастерской на улице Усиевича организовал по этому поводу нашу встречу с журналистами, куда пригласил всю нашу битую четвёрку. Но из них прибыл туда только я. Олег Григорьев, к сожалению, приехать из Питера не смог, Володя Лапин и Лена Гулыга тоже по каким-то причинам не пришли. Зато подъехал Юра Коваль. Поэтому Эдик, Юра и я втроём рассказали журналистам обо всех творящихся делах. Самым красноречивым был Эдик. Он, как всегда, говорил смело и решительно. Казалось, что ему удастся нас отстоять.

Журналисты, как водится, выслушали всех сочувственно, кивали головами и обещали обо всём честно написать, но, конечно, этого не сделали. Эдик был ужасно разозлён, однако больше сделать ничего не мог. С этого момента у меня с ним установились может быть не близкие, но тёплые отношения, которые продолжались всю последующую жизнь. В 1991 году, составляя для издательства «Полифакт» в серии «Итоги века» том «Сказки века», я позвонил Эдику и спросил, могу ли я включить туда его повесть «Дядя Фёдор, пёс и кот», а также переложенную им на русский язык сказку Ханну Мякиля «Дядюшка Ау».

– А скажи, – спросил меня Эдик, – будет ли в томе Михалков?

– Да, – честно ответил я.

– Тогда в томе не будет меня, – тут же сказал Эдик.

– Послушай, Эдик, ты любишь сказку «Три поросёнка»? – вновь спросил я.

– Конечно.

– Но ведь её написал по мотивам сказки Диснея [6] Сказка «Три поросенка» написана по английской народной сказке. именно Михалков, которого я и сам не люблю.

– Ты победил, – рассмеялся Эдик. – Можешь меня печатать.

Что я и сделал. А потом мы вместе с Эдиком и всей командой «Гавани», к которой ещё примкнули Берестов и Тимофеевский, поехали на презентацию этого тома в Минск, где прекрасно провели несколько дней.

Вспоминается мне ещё и такой эпизод. Когда в начале девяностых годов готовилась моя антология «Любимые стихи для моих детей и внуков», я, встретив Эдика, попросил у него разрешения взять в неё несколько его произведений, так он тут же без лишних разговоров дал мне для издательства, где книга должна была выйти, письмо, в котором сказал, что готов предоставить Виктору Лунину любые стихи на его выбор, поскольку полностью ему доверяет. Повторю, с Эдуардом Успенским мы не были в близких отношениях, но, где бы мы ни встречались, на кострах у дома Чуковского в Переделкино, в ЦДЛ на писательских вечерах или в других местах, он всегда был со мною доброжелателен. Этому при разнице наших характеров, конечно, способствовало ещё и то, что наши взгляды на окружающую действительность совпадали. Поэтому мне было приятно, что именно он вручал мне в ноябре 2011 года премию имени Корнея Чуковского.

С Успенским было интересно. А уж о книгах его я и не говорю. Лучшие из них великолепны и будут всегда радовать больших и маленьких читателей, где бы эти читатели ни жили.

( Отрывок из документальной повести )

…Вдруг в кабинет стремительно вошли двое. У одного было очень знакомое лицо, но я никак не могла вспомнить, где я его видела. Второй – черноволосый, очень закрытый, чем-то напоминал партийного работника и одновременно своей чернотой, смуглостью лица, чёрными волосами – грача. Тот, который показался мне знакомым, сказал:

– Здравствуйте! Я – Эдуард Успенский.

Я почувствовала себя тем несчастным троекуровским гостем, перед которым ночью предстал «француз», оказавшийся Дубровским. Почему-то в сознании так и мелькнуло после слов: «Я – Эдуард Успенский» – «Я – Дубровский». И я чуть было не пролепетала в ответ, как несчастный тот гость: «Пуркуа ву туше?»

Из того морока, который все собрание напускал на меня Виноградов, вдруг вырисовался конкретный живой человек, которого Виноградов заклинал бояться как огня.

– Я принёс рукопись, – сказал Успенский.

«Неужели про животных в интернате?» – ужаснулась я про себя, но он продолжил:

– «25 профессий Маши Филипенко».

«Но вряд ли это чем-нибудь лучше», – подумала я.

– Может быть, получится её издать? – вопросительно закончил Успенский.

– А почему бы вам не обратиться в московский Детгиз, у них возможностей больше? – с надеждой спросила я.

– Меня там не издают уже двенадцать лет, – ответил он. – И я решил попробовать в Ленинграде. Почитайте. Может быть, вам понравится? И, может быть, получится?

…Меня вчера вызывали к директору и просили подумать над другим названием сборника сказок. «”В тридевятом царстве” – это слишком глубокомысленно. Вы чувствуете, на что здесь намёк? Нет, не чувствуете? Ну, подумайте. В тридевятом царстве, где это? Где это – там, за морями и долами?» – «За бугром что ли?» – догадалась я. «Да, да, вот именно».

Нет… «Машу Филипенко» не издать: Виноградов запретил Успенского, и теперь новый директор, мадам Анищенко, конечно, станет плясать под дудку московского начальства. Как подать эту заявку? Да её зарубят сразу же. На корню. Если даже название сказки сегодня криминал? Что делать с этой рукописью?

…В повести соблюдён самый главный закон – ребёнок всегда самый умный и самый догадливый. Детскому читателю это очень важно. Сравнивая мир вокруг себя с самим собой, он должен чувствовать, что он гораздо умнее, чем взрослые…

Я не знаю, как представить «Машу Филипенко»… Положить рукопись в папку заявок перед редсовещанием? Пустить по кругу? Будут говорить: «Здесь очень мало описаний. Одни глаголы. Сразу вспоминаются более талантливые строки: “Чуден Днепр при тихой погоде…”». «Нас Виноградов предупреждал», – скажет Уфимкин. «А какое у него образование?» – спросит научно-популярная редакция. «Слишком много критики, – скажет Тиунов, – Сколько можно критиковать, это устарело». «Он не ленинградец, – скажет Страшнова, – пусть издаётся в Москве». Нет, читать к редсовещанию никому вообще давать нельзя.