Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Мою койку в музвзводе определили у самого окна, которое мы держали открытым днем и ночью, летом и зимой. В нашем кубрике почти все закалялись, спали голыми под простыней, позволяя себе тонкое казенное одеяло разве что в лютые морозы. Я сразу заявил, что я человек худой, мерзну, поэтому туба, баритон и второй тромбон отдавали мне свои одеяла, а в холода я просил еще и шинели — их на меня наваливали горой. Помню, однажды ночью была вьюга, и утром я проснулся под большим сугробом, который намело с улицы.

Не я один был такой мерзляк, в противоположном углу спал курсант Парахуда. Он был человеком в годах, к тому времени женат на скрипачке из Ленинградского филармонического оркестра, которая подарила супругу блестящую золотом трубу. Парахуда с большим чувством и напряжением амбушюра [2] Амбушю́р (фр. embouchure, от bouche — «рот») — положение губ, языка и лицевых мышц музыканта при игре на духовых музыкальных инструментах: мундштучных или амбушюрных (медных), лабиальных (поперечных и некоторых продольных несвистковых флейтах) и язычковых. частенько играл на ней марш из оперы «Аида», будучи одетым даже в летнюю жару в белые кальсоны с завязками и зимнюю шапку с опущенными ушами.

Свою историю Парахуда пересказывал охотно, по многу раз. По окончании средней мореходки, где он выучился на метеоролога, Парахуду с тремя другими выпускниками отправили в экспедицию на буксир, ошвартованный в глубинке, на одном из притоков Дона, однако либо забыли, либо не смогли доставить туда топливо. Паровое судно, когда котел на нем работает, — почти живое существо, железные перекрытия стен дышат теплом, из душа льется нескончаемая горячая вода, но это же судно становится железной гробницей, если его не топить.

Трем выпускникам пришлось зимовать на промерзшей железной посудине. После командировки у одного вывалились все зубы, другой полностью облысел, а наш Парахуда сильно простудил себе мочевой пузырь и к моменту моего с ним знакомства никогда, даже в зной, не расставался ни с кальсонами, ни с шапкой.

За дверями музвзвода, несколькими ступенями ниже по этажу ходили приятели, с которыми я провел два года в одном кубрике. На площадке перед туалетом по вечерам махал полупудовыми гантелями неистовый Володя Селищев. Всех проходивших мимо он просил подержать руку с открытой ладонью, предупреждая, что ударит и что руку можно убрать, если успеешь, конечно. Володя бил с такой резкостью, что это не удавалось никому.

Он родился в Сибири, на острове Ольхон, самоучкой одолел пять иностранных языков и жил в состоянии постоянного восторга. Однажды, зайдя в кубрик, я увидел, как он нервно ходит из угла в угол, затягиваясь коротким бычком, а Валя Бочагов, славный малый, наделенный совершенно неандертальской внешностью, декламирует что-то из Рембо. «Представляешь, — сказал мне Володя с жаром, — из такого мурла французские слова вылетают!»

Володя презирал деньги и, когда они у него появлялись, тут же тратил. Вернее, раздавал долги и через день-другой снова начинал обхаживать своих кредиторов, добиваясь займа. Он просил, уговаривал, угрожал, льстил, используя все приемы, какие только мог придумать. В этом были его усилия, его труд, поэтому полученные деньги он рассматривал как честный заработок и тратил их с легкостью.

По выходным Володя набирал группу таких же как он культуристов, и они отправлялись на танцы, обычно в ДК Кирова на Васильевском острове. Перед танцами все богатыри покупали себе по маленькой водке, которую надлежало выпить без закуски, «винтом», вливая в горло так, чтобы кадык не двигался. По этому поводу тоже велись пространные теоретические беседы.

На танцах они искали ратного подвига, и если удавалось завязать драку, вся пятерка вставала спиной к стене и четкими ударами вырубала ряды противника. Однажды в разгар битвы перед бойцами появился наряд курсантов во главе с офицером. Не замечая погон и глядя только в цель, на подковообразно изогнутое corpus mandibulae, Володя отточенным ударом убрал и офицера.

Офицер оказался командиром роты нашего же училища, он попал в больницу с серьезным переломом челюсти, и скандал замять не удалось. Володю исключили, отдали под суд, он сидел под следствием в «Крестах», где все его звали Боцманом.

Отсидев срок, он подался на Дальний Восток, шкерил рыбу на траулере. В путину, работая по 16 часов, он случайно отрубил себе палец.

Как-то на Невском я встретил Селищева обозленным, с потемневшим лицом, и вспомнил длиннющую поэму на английском, которую он написал для стенгазеты еще на втором курсе. Поэма была посвящена приключениям курсанта в увольнении и начиналась словами:

По рукам ходили размытые машинописные листки с «Курсантской поэмой», авторство которой уже тогда было утрачено, нынче утерян и текст. В голове у меня сохранились некоторые строфы, которые я, пользуясь случаем, хочу воспроизвести. Жалко, если такие вирши пропадут.