Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

По заведенному в оркестре порядку репетировали каждый день, перед игрой. Иногда нам удавалось прийти рано и застать конец репетиции. К замечаниям Геннадия Гольштейна, первого альта и концертмейстера, прислушивались внимательно, видно было, что его уважают. Гена исполнял свои партии ярко, вытягивая звучание всей секции, а когда играл соло, то поражал техникой и звуком. Говорили, что до игры и репетиции он дома занимается по нескольку часов в день.

Его оркестровый галстук выглядывал из-под туго накрахмаленного, как фанера, воротничка. От него веяло верой в некий общественный порядок, давно сгинувший в стране, но сохранившийся в памяти петербургских камней. Этот крахмальный воротничок был, по сути, вызовом разгулявшемуся гегемону, пролетариату, всем тем, «кто был никем» и никем, в общем, и остался, отравив жизнь остальным классам и прослойкам на несколько поколений.

Присутствие гегемона чувствовалось уже ко второму отделению, когда И. В., с подачи танцмейстера, просил открыть краковяк, вальс-бостон или танго. Это был репертуар обязательный для исполнения, включенный в списки, завизированный в соответствующих инстанциях, однако вайнштейновцы умудрялись сыграть эти бальные-банальные номера с такой чистотой интонации и качеством фразы, что они, как крахмальный воротничок Гены, оставались вызовом гегемону.

Советский Союз, слава богу, это не Америка. Музыкантам не нужно было заигрывать с публикой, размахивать инструментами или пританцовывать, чтобы поднять настроение в зале. Мы играем, вытанцуете. Каждый занимается своим делом. Мы терпим ваши танцы, а вы терпите наш джаз, и общаться нам с вами совсем необязательно.

Смычкой музыки и танца, оркестра и публики занимался танцмейстер Павлов, мужчина среднего возраста и роста, с испитым лицом. Он объявлял бальные танцы, ставил публику по ранжиру, был массовиком-затейником. Однажды после выходных Павлов не вышел на работу, в следующий четверг мы узнали о его героической судьбе. Зимой, по воскресеньям, Павлов ездил за город, в Кавголово, надевал лыжи, выпивал маленькую водки и бежал кросс на 5 километров. В тот злополучный день он решил увеличить нагрузку: выпил пол-литра и побежал на 10 километров. На 7-м километре Павлова не стало…

Так мы и ездили, из недели в неделю, из месяца в месяц, из одного сезона в другой. В небольшой толпе слушавших, но никогда не танцевавших примечали знакомые лица, постепенно перезнакомились. Помню, меня поразил тонкий, как колосок, трепетный юноша с интеллигентным лицом и пламенными щеками. Давиду (Додику) Голощекину тогда было лет 16 или 17. Он учился поблизости, в музыкальном училище имени Римского-Корсакова при Ленинградской консерватории, кажется, по классу струнного альта, но был известен в наших кругах как пианист.

У нас завязались приятельские отношения, примерно через год в нашем музвзводе появилась возможность взять руководителя эстрадной самодеятельности, и хоть зарплата была грошовой, Додик согласился приезжать к нам два раза в неделю. Мы еще не знали, какую ключевую, поворотную роль предстояло сыграть Додику в моей судьбе.

Зиму 1961-го года я провел на спасательном буксире «Пересвет», стоявшем у причала таллинского порта. Наша задача была — не щадя жизни, выходить в штормовое море, спасать терпящих бедствие. Но, как назло, за те полгода, что я там был, урагана так и не случилось, никто не подавал сигнал бедствия, и «Пересвет» мирно стоял в тихой гавани. Однако на полной готовности. Паровые его котлы не затухали, вахту в котельной исправно несли круглые сутки.

После вахты кочегары выходили на палубу подышать. Был среди них былинный красавец — высокий, русый, широкоплечий, смешливый. Буфетчица Машка по нему сохла. Не она одна. Слухи о его любовных похождениях ходили в наших кубриках. Дошли они и до его жены, красивой и дородной украинки. Она была наделена поистине шекспировской страстью. Ревность жгла ей душу. Ночью, когда мужкрасавец блаженно спал, вернувшись от очередной крали, она вылила на него серную кислоту. Бедняга ослеп на один глаз, остался с обезображенным лицом, а жена пошла в тюрьму на пять лет.

Я жил дома, у родителей, где вырос и ходил в школу. На буксире — сутки дежурства, двое свободных. В эти дни нередко играл с местными джазменами в ресторане или на танцах. Эстонский язык, как известно, пользуется латиницей, правила чтения простые — как пишется, так и читается. Многие известные слова или имена звучали для меня странно и смешно, например, Дон Жуан у испанцев, в оригинале Дон Хуан (Don Juan), в эстонском читался как Дон Юан. Точно так же и слово «джаз» (jazz), потеряв у эстов свое жужжащее зудение, зазвучало как удар галошей по луже — «йатс». Музыканты понимали лингвистический юмор положения и, когда можно было сыграть что-то для себя, говорили: «Teeme jatsi lugu».

На барабанах у нас частенько колотил молодой веселый парень из интеллигентной семьи. Звали его Эри. Мать Эри, пианистка Анна Клас, была преподавателем у моей сестры в хореографическом училище. Однажды утром, сменившись с дежурства, я зашел к Эри домой. Он только проснулся, встал с шикарного кожаного дивана и встретил меня в дверях буржуазной эстонской квартиры в шелковой пижаме. Тут я кое-что начал понимать и потому не удивился, когда на следующей игре Эри сказал, что с джазом ему пора кончать, так как по настоянию мамы он поступает в консерваторию на дирижерский факультет.

Продолжение этой истории известно. Эри Клас — выдащийся современный дирижер, народный артист СССР, профессор, работавший в 40 странах более чем со 100 симфоническими оркестрами. Думаю, что чувство ритма, отточенное в джазовом подполье, сослужило Эри потом хорошую службу.

Я не случайно делаю акцент на ритме, потому что в европейской музыкальной культуре это относительно слабое место. Бывает, что дирижер начнет в одном темпе, а закончит в другом, ускорит музыку от избытка чувств. Публика на это тоже внимания не обращает, поскольку переживает вместе с оркестром. Но, скажем, в африканской традиции ритм, постоянство темпа это главное дело. С африканскими рабами эта традиция проникла в Америку, породила джаз, блюз и прочие жанры и, дойдя до Европы, незаметно изменила весь музыкальный климат. Ускорять, или, на музыкантском жаргоне, «загонять», стало делом неприличным. «С ритмом лажа!» — говорил Гена Гольштейн на репетициях, а потом, устав повторять это без конца, всерьез подумывал завести говорящую птицу, которая повторяла бы эти слова вместо него: «С р-ритмом лажа!»

За последние почти сто лет через джаз, рок и поп народ привык к четкому ритму, втянулся в африканскую традицию, поэтому всякая размытость в этой области слушателю заметна. Массовый слушатель стал ритмически более требовательным. Недавний эксперимент с белым человечком, японским роботом Асимо, которого запрограммировали на дирижерство (пока только одного небольшого произведения), — еще одна примета на пути ритмизации. Асимо не только держит темп, но при повторе, на репетиции, во второй и в третий раз показывает абсолютно то же самое, что нравится музыкантам. У Асимо есть еще много достоинств — на гастроли он может ездить не первым классом, как избалованные маэстро, а в грузовом отсеке, у него нет мании величия (еще не запрограммировали), он не устраивает скандалов по поводу того, что шампанское подали теплым. Но, с другой стороны, без самолюбия, любви к музыке, полета фантазии, понимания своей гениальности настоящим дирижером Асиме в ближайшее время не стать. Пути к Божественному он пока не нащупал. «Софт» надо дорабатывать.