Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

В Таллине, на площади Победы (теперь — площадь Свободы), в здании Русского государственного драматического театра был самый модный в городе ресторан «Астория». Зимой 1961 года там пел легендарный Марио Печальди — легендарный, понятно, в пределах небольшого города на 300 тысяч жителей, каковым была тогда столица Эстонской ССР.

О любовных похождениях Марио ходили мифы, эстонские дамы произносили его имя с загадочной улыбкой Джоконды. В ресторане для Марио изготовили длинный, метров в 20, шнур для микрофона, и он, дав сигнал рукою, чтобы притушили свет и зажгли на столах свечи, выходил с микрофоном в зал и пел чувственным хрипловатым баритоном, заглядывая в глаза млеющим гостьям.

Песни были в основном иностранные, на иностранных языках, и Марио знал все эти языки. Он с легкостью переходил с английского на итальянский, а с испанского на язык до того иностранный, что никто уже не мог и определить — какие же народы на нем разговаривают.

Слава Марио начиналась на выступлениях в эстонской провинции. На заборах появлялись афиши-полотнища, намалеванные на оборотной стороне обоев: «Марио Печальди! Гастроли проездом! Только один концерт!» Перед выступлением Марио на сцену выходил его администратор, разбитной питерский фарцовщик Гриша Брускин, и произносил речь, пародируя советскую пропаганду. «М-м-м-маленьким мальчиком, — драматически объявлял Гриша, — приехал Марио в Советский Союз, и здесь он нашел свою вторую Родину!»

В том, что Марио — природный итальянец, которого злая судьба забросила в богом проклятый СССР, ни у кого сомнений не было. Классический римский профиль, большие глаза немного на выкате, бешеный итальянский темперамент. Марио очаровывал, будоражил, волновал, он был символом красивой и теплой страны, где растут пинии и рододедроны, где влюбленные катаются на мотороллерах под ласковым ветром, нежно и крепко обнимая друг друга, страны, в которой — увы! — нам в этой жизни побывать не придется.

Я знал, что Марио — это ленинградский аферист, который никогда в Италии не был, ни итальянского, ни какихлибо других языков не знал, текстов песен не выучивал и слова, вернее, звуки, похожие на иностранные слова, выдумывал на ходу.

К тому времени я сносно импровизировал на кларнете, что было удобно для ресторанной работы, где репетировать некогда, и Марио несколько раз приглашал меня на замену заболевшим музыкантам. Отыграв отделение, мы уходили в служебную комнату, мимо которой сновали официантки.

В комнате непрерывно звенел телефон.

— Марио, — говорила администратор, вежливо улыбаясь, — это вас.

— Але! — отвечал Марио хрипло. — Кто это? Тина?

На другом конце телефона взволнованный женский голос пытался что-то объяснить. Я видел, что Марио начинает терять терпение.

— Послушайте, Тина! — сказал он в трубку. — Какой у вас рост? Сто семьдесят пять? А, это та высокая Тина… Вот что, — заключил он командным голосом, — встречайте меня у ресторана в двенадцать ночи, до встречи! Ладно, — сказал Марио, вешая трубку, чуть устало, как бы желая показать, как женщины замучили его своим вниманием, — хоть рубаху постирают…

Слава Марио достигла такого размаха, что главная газета Эстонии, орган ЦК партии республики, опубликовала о нем большую разгромную статью на полстраницы. Все сделали из этого неизбежные выводы, и синьор Печальди покинул страну, которая на время стала ему третьей родиной.

Следующая наша встреча произошла на Невском. Было лето, у Казанского собора цвели клумбы, по тротуарам толпами ходили туристы. Господин в белоснежном костюме затеял разговор с водителем автобуса, остановившегося у светофора. «Это есть твой автобус? — спрашивал явный иностранец, вводя в смущение шофера 2-го автобусного парка. — Ты им владеть?» Я пригляделся к иностранцу.

«Ба! — сказал я себе. — Да это же Марио Печальди!»

Печальди был не один, а в компании с Валей Милевским, которого я к тому времени хорошо знал. Милевский обожал скетчи подобного рода, лицо его сияло улыбкой.

Марио потом устроился певцом в Ленинградскую областную филармонию, ездил по гастролям под своей фамилией (кажется, Гойхман), а потом куда-то исчез, и я потерял его след.

Была такая частушка: «Ах, огурчики да помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике!» Народ, как всегда, смотрел в корень, уравнивая закусь под водку с политическим убийством, развязавшим всесоюзный террор. Обыкновенное дело — нам что огурцы крошить, что партийных работников. Сталин, однако, умел шутить и перещеголял народ в цинизме, присвоив имя Кирова, кроме целой кучи городов и поселков, ленинградскому мясокомбинату, где ежедневно именем Кирова совершался геноцид животных конвейерным способом. Получился такой мясокомбинат имени Убитого Вождя, предприятие Вечной Смерти.

Был у меня приятель, аспирант-биолог и несостоявшийся саксофонист. Я частенько встречал приятеля днем на Невском, во время его регулярной командировки на мясокомбинат имени Кирова, где он получал для своей исследовательской лаборатории глаза свежезабитых быков. Насколько помню, эти глаза он носил в синем пластиковом ведерке. На мои вопросы отвечал туманно, впрочем, я и не настаивал, понимая, что пути науки неисповедимы.

В конце февраля 1961 года, закончив практику на «Пересвете», я простился с родителями и вернулся в Питер, в училище, в музвзвод. Близилось 8 Марта, женские коллективы готовились к празднику, и через общих знакомых мы получили приглашение отыграть танцы на мясокомбинате. Поехали малым составом, 10 человек. К училищу подали заводской автобус, куда мы загрузили барабаны, контрабас, трубу, два тромбона, три сакса, взяли с собой ноты отрепетированной программы на четыре отделения.

Нас провели мимо знаменитых «Быков» через проходную со строгими вахтерами, в клубный зал, вернее, в комнату за залом, где в обычные дни трудились два культработника. Невзрачная комната, стандартные комсомольские шкафы со стеклянными наборными дверцами, закрытыми изнутри занавесочкой. Вслед за нами работник культуры внес большой бумажный мешок со свежими батонами. Скинув его с натруженного плеча, он торжественно открыл наборные дверцы, и перед вечно голодными курсантами предстала картина, превосходящая воображение. Это были грезы, сошедшие со страниц «Книги о вкусной и здоровой пище».

Мясокомбинатский культуртрегер, с гордостью за свое предприятие, устроил нам краткую лекцию по содержимому шкафа. «На этой полке, — показывал он, — вареные колбасы. „Диетическая“ с легким и нежным вкусом, „Праздничная старомосковская“ с легким ароматом копчения, „Столовая“, классическая вареная колбаса с добавлением молока. „Обыкновенная“, из отборной охлажденной говядины и полужирной свинины со свежими куриными яйцами и молоком, нежно-розовая, с кусочками отборного шпика. „Любительская“, телячья, имеющая красивую структуру среза за счет шпика и вареного языкаи колбаса высшего сорта „Прима“ без острых специй». Мы молча глотали слюну.