Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Тем не менее мы встретились. Артур, правда, был не один, а с коллегой, приехавшим с ним на научную конференцию. Посидели в ресторане, вспомнили старое. Я оценил бесшабашную смелость полярника, привыкшего рисковать. В те годы я был больше десяти лет отрезан от отца, матери и сестры, с которыми мог только переписываться, не надеясь на встречу. Никто не знал, что вскоре наступит потепление и через каких-нибудь четыре года, летом 1990-го, я поеду в СССР на «белом коне».

Может быть, Артур сидел выше и видел дальше, мог предвкушать события, просчитывать ситуацию? Не знаю, но я помню ту нашу встречу и уважаю Артура Чилингарова за его безрассудство.

Люблю иногда наблюдать за детьми на игровой площадке. Встречаются два трехлетних человека и замирают, глядя друг на друга в неизъяснимом восторге. Дружба в этом возрасте завязывается мгновенно, без всяких предварительных условий. С годами копится горечь обманов и разочарований, душу постепенно разъедает цинизм, но людей творческих спасает сильное и всепоглощающее увлечение.

Наша дружба с Додиком Голощекиным была почти как у детей на игровой площадке — я восхищался музыкальностью, лившейся из него нескончаемо, как Ниагарский водопад, а он во мне видел старшего товарища, безоговорочно поддерживающего его во всех начинаниях, проектах и даже в крайних мнениях, которыми Голощекин потом стал известен.

Додик научил меня жаргону армейских духовиков, тогда только входившему в моду. Сами они назывались «лабухи», деньги — «башли», выпивка — «бодун», плохая игра — «лажа», молчание — «кочум». Мы придумали себе шуточный девиз: «Башли, бодун, кочум, лажа!»

Были еще глаголы: «кирять» (выпивать), «бирлять» (есть), «чукать» (бить). Скажем, фраза «Чувак, дай дудку поматрать!» означала, что человек, относящийся ко мне по-дружески, просит разрешения посмотреть мой духовой музыкальный инструмент.

В устах Додика, с его трепетными ноздрями и тонким лицом чахоточного гения, как у молодого Шопена, этот тарабарский набор слов звучал шикарно и немного опасно.

В Ленинградском институте точной механики и оптики был студенческий джаз-октет, оркестр из восьми человек. Количественно состав оставался неизменным (название «октет» не позволяло иначе), но со временем в него начали входить люди, не имевшие никакого отношения к точной механике и оптике. К тому времени, когда пианистом там стал Додик, народ собрался самый разношерстный. И едва появилась вакансия для тенор-саксофона, Додик пригласил меня.

Состав октета привожу по памяти: альт-саксофон — Олег Горбатюк (тюк-тюк!), ударные — Сергей Лавровский, бас — Эдуард Левкович, тромбон — Веселов, сакс-баритон — Деванян, труба — Эдгар (Эдуард, Эдик) Бернштейн, фортепиано — Додик Голощекин, тенор — Всеволод Левенштейн, то есть я.

На ленинградском телевидении существовал «Телевизионный клуб молодежи», и наш джаз-октет, состоявший из приличных на вид молодых людей с аккуратными стрижками, пусть даже и по американской моде, хорошо вписывался в хрущевскую оттепель 1961 года. Мы стали оркестром передачи, играя задорную музычку в начале и в конце.

В телеэфире появлялись «живьем», поскольку видеозаписи тогда еще не делали. Картинка была черно-белой и расплывчатой, поэтому на студийные декорации тратиться не имело смысла. Студийный интерьер кроили из картона, фанеры, каких-то клееных бумажек. Этот стиль я для себя определил как «палочки-веревочки».

Мужское выпендривание уходит корнями в далекое эволюционное прошлое, когда человека еще не было, а Землю населяли птицы. Миллионы лет назад это было, но свежо и сегодня. Самцы либо надувают грудь, как голуби (по-французски pigeon — «пижон»), либо дерутся с противниками и нещадно их гоняют, как петухи, либо красуются перед самками, как павлины или райские птицы Новой Гвинеи.

Пути наши с птицами давно разошлись, но унаследовано немало. Мужчин и сегодня можно делить на пижонов, петухов или павлинов — спортсмены, артисты, бизнесмены, художники, хулиганы. Не важно, кто они, для девушек главное, чтобы при встрече перья у них топорщились, чтобы в них звучала симфония жизни, чтобы они пыжились и старались произвести впечатление.

У джазистов был шанс. Они стояли с блестящими инструментами на сцене, играли непонятную волнующую музыку, а девушки взирали на них снизу. Джазистов интересовали девушки — им посвящалось все свободное от музыки время. Секса в СССР не было, зато было другие слова, на другие буквы. В октете, например, ходили словечки «кесть» и «кеститься». Мы не читали еще тогда заокеанского журнала «Playboy», но шутки, звучавшие в октете, напоминали первые его выпуски — в том смысле, что они были откровенные, направленные и не лишенные литературной изящности.

Именно тогда я услышал от трубача Эдика Бернштейна про «трагедию четверки».

Да, для того, чтобы основать семью, чтобы дать жизнь потомству, должны соединиться Дада, Гага, Мама, Фафа и Хаха. Ни к чему взаимная симпатия, ни к чему планы и мечты, если не хватит представителя хоть одного из этих пяти полов; однако такая ситуация, увы, встречается в жизни и называется драмой четверицы, или несчастной любовью…

В училище Макарова, в актовом зале, каждую субботу устраивали танцы. У правления клуба был бюджет, которым распоряжались по своему усмотрению, например, решали — какой оркестр приглашать. Лабухи из бывших духовых профессионалов, игравшие по нотам заезженные танго и фокстроты, всем порядком надоели. На плохой оркестр хорошая публика не шла.

На этих танцевальных вечерах происходили важные знакомства, ковались будущие морские семьи. В бюро комсомола появилась смелая мысль — пригласить модный джаз оркестр, студенческий октет института точной механики и оптики. Эту блестящую идею комсомольцам, быть может, подсказал ваш покорный слуга, разумеется тонко, издалека и не напрямую.

Всю зиму последнего, пятого, курса по субботам я в своем кубрике переодевался в гражданскую одежду, спускался с пятого этажа на первый, в актовый зал, и выходил на сцену в составе октета. По окончании вечера, если не надо было никого провожать, так же поднимался с первого этажа на пятый, к своей койке и тумбочке.

В этой идиллии была одна маленькая неприятная нота. Чтобы окончить пятилетний курс и получить «корочки», надо было сдать государственные экзамены и написать дипломную работу. Заходя по вечерам в аудитории, где мои однокашники изучали электронавигационные приборы, я с тихим ужасом смотрел на разложенные по большим столам схемы, на которых синей паутиной расползались цепи соединений неизвестно чего, неизвестно с чем, неизвестно где. Понять это было невозможно, да и душа восставала против бессмысленного труда. Было ясно, что штурману чинить гирокомпас или радиолокатор не придется никогда, поскольку для этого в каждом порту есть специалисты, но по программе мы должны были знать или, по крайней мере, сдать экзамен на эту премудрость.